Желтый Эскадроль

Саперные отряды закладывали новую взрывчатку под холм и разрывали его, обрушивали пол первого этажа. Уничтожали фундамент целыми кусками. Да, я сказал, что штаб взрывать не нужно. Я сказал, что штаб нужно сохранить. Штаб сохранили, чтобы я разрушил его лично, чтобы я сам насладился тем, во что не играл три долгих серых года. Все на свете серо, кроме крови. Суд Эскадроля наиболее справедлив, потому что его нет. Наказание Эскадроля самое праведное, ибо всем оно дает смерть.

Эскадрольская армия ворвалась внутрь штаба с обоих входов, парадного и черного. Я лично вел парадный вход, как хозяин входил в свой замок. Иванов командовал второй группой.

Рты слоились кровью, а глаза – безумной ее жаждой. Мы резко выбили двери, рядом с ними нас никто не ждал. Парадный вход не охранялся, «зеленые» не поставили охрану, ведь об этом уже никто не думал, ожидая поражения, или охрана просто сбежала. Я заметил одного предателя за ближайшим углом, но Краснов сшиб ему голову до того, как тот вскинул винтовку. Помню, что обратил внимание на его оружие. Пневматическая винтовка. Ничтожества. У них не было иного оружия? Меня тянуло прикоснуться к его кровавым мозгам, что были размазаны по дорогим золотым обоям моего штаба. Но я не стал и побежал дальше. Солдаты выбивали двери под общий грохот и ужас, и все расстреливались, распарывались, раскраивались, расщеплялись, аннигилировались. Аннигиляция. Пол кусками проваливался под ногами, из комнат выбегали горящие люди, люди с проломленными головами, люди без рук и ног. Мимо павших людей без конечностей бежали торжествующие люди без души.

Мой отряд забежал в сакральное место штаба – отдел финансов. Военная казна требовала спасения из объятого жертвенным пламенем святилища войны. В отделе стоял огромный рыжий мужик, точно с картинки, в камуфляжной форме, с глазами умными, но впалыми и страдальческими. С ржавым широким топором напала эта огромная туша мяса на Священных; я резко выхватил палаш, увернулся под его замахом и распорол ему икру. Он стремительно для его размеров повернулся и рубанул воздух второй раз, но снова не попал. Я увернулся опять и отбил палашом мощный удар топора, чуть не сломав себе кисть. Рыжий разозлился и сделал прямой выпад мне в голову. Разумеется, такой тупой удар не прошел для него безвозмездно, кружить мне надоело. Я резко ткнул его палашом в сердце, и клинок зашел довольно глубоко. Мужик не ожидал такого и сделал еще пару шагов в мою сторону. Я оставил палаш у него в груди и отскочил назад, дабы будущий труп не успел ничего сделать. Рыжий упал на спину с недоуменным выражением лица. Изящный танец вокруг зелено-рыжего отброса закончился. Я вынул палаш и всунул в ножны, не став его вытирать; казну начали вывозить. Солдаты в спешке, с дрожащими от волнения и счастья руками, вывозили огромные ящики, доверху набитые золотыми слитками. «Слитки» – сладкое слово.

Мы добрались до второго этажа, где обнаружили несколько десятков человек, занялась перестрелка. С другой стороны прибежала часть второй группы капитана Иванова. Я отобрал у кого-то трехзарядную винтовку и три раза попал в голову. Перестрелка кончилась, к моему сожалению, очень быстро, ибо эскадрольцы не промахиваются. А «зеленые» уже не были нами.

Централис себя изживал, ведь монстр в глубине земной массы был уже достроен. Штаб не нужен, фабрика не нужна, проходная не нужна, энергостанция не нужна. Почта, банки, телеграфы, люди, здания, инфраструктура, литература, быт, сон, жизнь, смерть, кости крыс и китов, колыбельные для младенцев и застольные песни рабочих-удальцов – ничего не было нужно сейчас, когда ты имел право убить. «Права нужно убить!» – гласил старый лозунг Эскадроля. Зачем права, если есть инстинкты? Кажется, я входил в стадию стресса, когда уже не понимал, о чем я думаю. Мысли сами переливались в моей голове.

Штурм быстро заканчивался. И даже если штаб был большим, то количество солдат в нем было критическим, а количество боли и страданий – запредельным. Мы купались в алом озере, наслаждаясь удивительно прекрасным воем страдающих падших ничтожеств и предателей. Бой закончился на великолепном последнем этаже штаба. Стеклянный потолок его уже давно разлетелся, а о неимоверно искусных рисунках на стекле моментально забыли. Это стекло было даже не кроваво-красным, зачем его помнить? Разрушенная крыша, вывезенное золото и трупы, которых никто не хотел загонять в могилы. Эскадрольских трупов совсем немного, но их сразу уносили. До «зеленых» не было дела, их никто не считал, покоя отсутствующим душам никто не желал. Органицизм.

Я был измазан кровью и гарью, чему был очень рад. Не убивая людей несколько лет, можно испытать огромное удовольствие, замарав наконец руки. По окончании боя я сразу направился в свой кабинет, дабы выполнить то, зачем я вообще штурмовал штаб. Я знал, что иду туда последний раз. Не по каким-то лирическим причинам, а потому что штаб скоро должен был развалиться. Но я знал локальную цель органической системы – штаб не должен был рухнуть, пока я его не покинул. Я вошел в кабинет. Он был открыт, но здесь явно давно никого не было. Даже «зеленые» боялись входить в губернаторские владения. Обычный человек подумал бы, что следует обыскать мое гнездо, но органицисты – а «зеленые», возможно, еще оставались ими – лишь удивились бы, подумав об этом. Удивились и прошли мимо кабинета. Таким образом, мой страх, что они найдут здесь нечто, что никому находить не следовало, не оправдывался.

Кабинет был зеленым как лес с молочно-белым потолком пасмурного неба. Мебель была простая и дешевая. На большом Г-образном столе и нескольких книжных шкафах заканчивалось все убранство.

Я прикоснулся к зеленой бархатной стене около своего стола. Белая кожаная перчатка была уже скорее красная от крови; я нащупал нужное место и нажал на кнопку, марая стену. Обрывая куски обоев, из стены выкатился большой тяжелый сейф. Понадобилось два ключа и длинный кодовый замок, чтобы открыть его. В сейфе лежала лишь маленькая коробочка и несколько больших стопок документов. Коробочка была выполнена из неизвестного мне сплава, легко умещалась в кулаке и почти ничего не весила. На серебристых полированных гранях были выгравированы черные диагональные кресты. Взяв из стола большую холщовую сумку, я положил в нее документы, а коробочку убрал в карман.

Я успокоился и перевел дух. Дело было сделано. «Не зря штурмовали штаб», – подумал я.

И только тут я вспомнил, что изображено на стене напротив стола.

Я медленно повернулся. Со стены на меня смотрел труп Христа, висящего на кресте. Именно труп, что можно было понять по его застывшему мертвому стеклянному взгляду. Но при этом с его тела потоками текла яркая красная кровь – на нем не было кожи. Три года назад я пригласил глядовского художника Кудесникова написать для меня шедевр абсолютно на любую тематику. Причем на стене, а не на холсте, чтобы эта картина была вечной. Я понял, что я наивно ошибался, когда по стене через изодранный, истерзанный череп Христа с ошметками налипшего мяса пробежала трещина. Трещина пробила нимб и убежала на этаж выше. Я не знал точно, что символизировала эта картина, но я с отчаянием всмотрелся в нее, пытаясь через гром разваливающегося здания и последние выстрелы чем-то проникнуться. Мне было жалко смотреть на мертвого. Он должен был изображать волю нашего органического неба, вечность, радость и братство. Но мертвый Христос был лишен кожи и своего предназначения. Последние капли его жертвы стекали по его ногам под крест.

В кабинет вбежал Краснов.

– Господин генерал, вы совсем с ума сошли! Штаб сейчас развалится!

– Краснов! Держи сумку. Отнеси ее в вертолет, – я отдал сумку, не отрывая взгляда от стены.

– Будет сделано, – ответил тот, взял сумку, – но господин генерал!

Пол под кабинетом смачно треснул. Судя по грохоту за стеной, что-то крупное, вроде соседнего крыла здания, начало обвалиться.

– Господин генерал, ну же! – Краснов уже схватил меня за рукав. – Ну же, уходим!

– Да, да, Краснов, подожди, – я никак не мог отвести взгляд, – посмотри на стену…

– Да вижу я, христианин без кожи, два года на него смотрели! Пойдемте же…

– Но я смотрю на него последний раз!

Пол ответил второй трещиной, шириной в ладонь.

Я медленно перевел взгляд на Краснова и проговорил:

– Все умрут, а Эскадроль будет стоять всегда, друг мой.

Через мгновение мы уже выбегали из штаба.

* * *

– Где Туркелов? – спросил я у Краснова и Иванова уже через час. В моей «свите» числилось три офицера, но чаще всего были лишь эти двое. «Свита» составляла костяк военной коллегии Централиса. Эти три офицера являлись, тем самым, самыми влиятельными людьми здесь, не считая меня и совсем маленького отделения Фонда. Мелкое звание поручика в таком важном административном учреждении никого не смущало и не удивляло: приказ есть закон, а удивление никогда не было свойственно эскадрольцам.

Мы ехали к проходной фабрики на машине по одной из безымянных центральных улиц. Вместе с нами шли походным маршем несколько тысяч солдат. Спешка не требовалась. Машину вел Краснов.

– Как обычно, господин генерал. Туркелов рыщет по всему городу, – ответил почти с презрительной ухмылкой Краснов. В его ответе могло показаться пренебрежение к Туркелову, они и вправду никогда особенно не ладили.

Полковник Туркелов был человеком прекрасных талантов. Грубо говоря, он как раз всегда «рыскал» везде, собирая важные сведения, налаживая связи и выполняя секретные поручения. Он всегда серьезно и просто относился к делу, но со вкусом, отчего результаты его деятельности можно было только хвалить. Возможно, Туркелов был несколько наивным в обычном общении, никогда не понимал юмора и сам никогда не шутил. И не оттого, что был томным и скучным, нет, с ним всегда можно было интересно поговорить, а оттого, что по характеру был человеком сдержанным и незамысловатым. К сожалению, он также был и невероятно скрытным, отчего ни двое моих подчиненных, ни я не имели ни единого понятия, где бы он мог находиться. Впрочем, информация, добытая им, зачастую была верной и чрезвычайно полезной, за что и можно простить ему его конспирацию. Думаю, она была ему нужна для его методов. А методов его я не знал.