Желтый лоскут

— Да я и не боюсь. Чего там? Я еврей, ты русский. Пленный. Оба мы такие.

— Оба такие… Оба, говоришь… Русский, еврей. Постой, давай подумаем. Разве только нам с тобой плохо, а литовцам разве всем одинаково хорошо? Нет, дружок! Только такие, как Суткене, как сыр в масле катаются. Ты еще, дружище, мал, идеология у тебя незрелая. Подрастешь — ума наберешься.

Да, Александр дал бы отведать колбаски. Другое дело, что и ему, как пленному, полдника не посылали. Его морили голодом похлеще моего. Да и для батраков на харчи эта жадюга Суткене больно прижимиста. Лишь толоке в страду подсунет кусок получше. И то разве по доброте сердца? Не раз вдалбливала она мужу своему, Юозапасу:

— Недотепа ты этакий, заруби себе на носу: какая жратва — такая и жатва.

Бывало, принесу полдник, толока уплетает, даже за ушами похрустывает. А мне хоть бы кто кусочек! Где там! Еще и зубоскалят! Дескать, издревле записано пастуху ноги еле волочить, а с голодухи чтобы помер кто, такого ведь не бывало. Опять же, в брюхе урчит — сон не возьмет, за скотиной лучше присмотрит.

Как там с этой идеологией, шут ее знает. Только вот Александра-то уже нет. Однажды ночью сбежал. В лес. Сговорился с малоземельным бедняком Шалкаускасом — и поминай как звали.

А до того пробрался он ко мне в каморку, разбудил:

— Дай листок бумаги и огрызок карандаша, да поживей!

Я зажег лучинку, посветил, и он написал: «Вернутся Советы, иначе поговорим». Литовскими буквами вперемежку с русскими.

Я смотрел во все глаза.

— Ухожу, — объяснил он. — Обижать станут, беги к Шалкаускасам, не таись, расскажи. И ждать не стану, пока наши вернутся.

Листок с надписью сунул в дверную щель сарая, топорищем прижал, а сам словно в воду канул.

Утром, ясное дело, мне досталось. Схватила меня Суткене за глотку:

— Не ты ли, поросенок этакий, ему бумагу дал? Откуда у русского карандаш? Не у тебя ли взял? Вернутся, вишь, большевики, как же!

— Я, — говорю, — ничегошеньки не знаю.

Ни слова не добилась от меня Суткене. На том дело и кончилось тогда.

Но вот однажды… Время близилось к полднику. Скоро приплетется мать Суткене, настырная старуха с морщинистым лицом, горбоносая, остроглазая. Да, никак, уже шлепает.

— Кхе, кхе, пастух, а пастух! Давай я тут побуду, а ты беги, полдник неси. Кхе, кхе…

Я бегом пустился, даже не оглянулся на овец. А они, черти, чуть в свеклу не забрались. Ну и пускай сама гоняет. А то старая карга, когда ее зятек Юозапас меня лупит, от смеха даже трясется.

— Уже и прилетел. Ишь какой прыткий! — встретила меня хозяйка, не успел я отворить дверь кухни. — Овцы на огороде — он пяток не подымет, а домой словно леший шпарит… Не готово еще. Мог бы попасти, так нет того, чтоб старого человека уважить. Таких подпасков у меня сроду не было. Не пастух, а сущая кара господня… Если что и делает, все вкривь и вкось… Смотри, отнесешь еду, оставайся помогать, валки разбивать. Иисусе Мария, работы невпроворот, конца и края не видать, передохнуть некогда, а он прохлаждается… — И пошла, и пошла…

Хозяйка, бывало, как заладит, так до одури. Но я уже столько всякого наслушался, что слова ее вроде гороха об стенку. Шерстит, ну и пускай. Я и ухом не поведу.

Тем более, что я был занят другим… Суткене укладывала в корзину колбасу. Тонко нарезанную, духовитую колбасу… Я втягивал в себя ее заманчивый запах и глаз не сводил с коричневой прозрачной шкурки, туго набитой мелкими кусочками мяса и сала.

— Ступай в чулан, хлеба принеси, а я сбегаю в предбанник за сыром, — велела Суткене.

Насилу подняв на стол огромный каравай хлеба, я посмотрел в окно — дверь бани отворена, хозяйки не видно. А что, если… Всунул руку в корзину, взялся двумя пальцами за тонкий ломтик… Нет, не надо. Не удержусь, тогда и для толоки ничего не останется. А вдруг эта сквалыга хватится, может, пересчитала, кто ее знает.

Как на грех, я споткнулся о лестницу, которая вела на чердак, а на том чердаке окороков, сала, колбас горы…

Не помню, как взобрался наверх. Дыхание перехватило, да так, что с места не сдвинусь. И сколько же тут этих колбас! Толстые, пузатые круги. Жерди даже сгибаются под их тяжестью. Сдается, вот-вот треснут пополам. Набрался я храбрости, обошел раз, другой. Как назло, ни одной штуки початой, все целые! От которой тут кусочек отхватить? Мне бы только самую малость… Разве откусить? Потом бы хлебную корочку потер. Только и всего… Да, маленького кусочка колбаски, если только натирать хлеб, хватило бы, пожалуй, до самого праздника всех святых!

Когда я собрался спуститься вниз — было поздно. Оттуда уже доносилось:

— Пастух, а пастух, и куда тебя нечистый понес? Время полдник нести!

Хлопнула дверь чулана, потом и наружная. Ищет…

— Пастух!..

Но я прямо онемел от страха и не отзывался. Суткене грозно шипела, приближаясь к кухне:

— Погоди, погоди, а не забрался ли он на чердак, пока я в предбаннике замешкалась? Иисусе Мария, не испытывай моего долготерпения… Вроде не воровал до сих пор…

Заскрипела под тяжестью толстой хозяйки лестница.

— Фу, фу!.. — отдувалась она.

А я стоял, оцепенев от испуга. В голове было пусто, только противная дрожь била меня.

— О Иисусе! Он же тут! — вылупила глаза Суткене. Потом сгребла меня, вцепилась в волосы и изо всех сил стукнула лицом о балку. — Так-то за добро благодаришь?

Снова стукнула о балку, а там уже колотила, дубасила после каждого слова по чему попало.

— Вор… в доме! Иисусе! Никак, по миру пустить нас хочет. Вор! И куда только, думаю, колбаса девается… Так вот куда! А жрет, свинья, больше всех. Как семиглавый змей… Самый прожорливый из всех батраков, и все мало, все мало… Вот и держи жиденка, отблагодарит тебя, как же! — лютовала Суткене.

Я стиснул зубы и молчал.

— Ну что, будешь еще воровать, будешь?

Корзину с полдником я едва волочил. Ноги не шли. Даже корочку, как обычно, не стал жевать.

Кто я теперь? Вор… Боже, разве я воровать полез? Только крохотный кусочек хотел отломить, чтобы хлеб потереть…

Когда я доплелся до ярового поля, где работала толока, солнце стояло низко. Завидев меня, все закричали:

— Живей, живей, поторапливайся!

— Смотрите, еле ноги волочит!

— Давно в животе урчит, а он будто провалился…

Но все равно я не в силах был двигаться быстрей.

Лишь только я подошел поближе и руки потянулись к корзине, ругань стихла. А Винцас Шалкаускас подбежал и схватил за локоть:

— Кто это тебя так?

Я понурил голову.

— Весь в синяках и ссадинах, даже глаз не видно. За что же тебя? Не потрафил кому?

Винцас отвел меня в сторонку, посадил на сноп.

— Скажи за что. Нашкодил, скотину упустил?