Желябугские выселки
Шрифт:
И блиндажи у них не по-нашему, помнишь? Уж как глубоки! И где-то там, под десятью накатами, - окошечко, а за ним - цветочки посажены, и для того пейзажа вырыт туда ещё и узкий колодец. А в блиндажах - какой-то запах неприятный, как псиный, - оказывается, порошок от насекомых. И - яркие глянцевые цветные журналы раскиданы, каких не бывало у советских, а в журналах - где про доблесть и честь, а где - красавицы. Чужой невиданный мир.
А как, чтоб на день единственный задержать наступление на Орёл, бросили на нас - от зари и до заката - сразу две воздушных армии? Этого не забыть. Ни на минуты
– в тот день ни одного. От волны до волны едва успеваешь лишь чуть перебежать, где там разворачиваться. Всё же я рыскал по Сафонову, куда бы станцию уткнуть. Перемежился в хилой землянке - а там трое связистов только-только открыли коробку американской колбасы, делят и ссорятся. Тоска! Убежал дальше. Через десяток минут возвращаюсь - той землянки уже нет, прямое попадание.
Но то - днями позже. А пока - в таком же джипе-козлике, в каком тогда наезжал на меня комбриг (конструкция за полвека не сильно изменилась), везут нас в Желябугские Выселки. В таком же джипе, но с твёрдой крышей, едут глава районной администрации и глава местной - долг гостеприимства.
Да ни на чём другом в Выселки, наверное бы, и не проехать. Дорога - из одних рытвин, хорошо, что закаменевшие, давно не было дождя. Не едем, а переваливаемся всей машиной с бока на бок, за поручни уцепясь.
Да! вот и склон, так и стоящий в памяти, он-то не изменился. Да наверху, на гребне, и вётлы же стоят, как стояли. И там - избы три около них. А сюда, книзу, уличный порядок сильно прорежен: какие избы - ещё война убрала, какие время долгое, новые не построились. Улица - уже не улица, избяными островками, и не дорога: средняя полоса её заросла травой, остались от колей - как две тропинки рядом.
А направо за лощиной, повыше, вторая улица - тянется сходно с прежней. Но и на ней что-то не видно жизни.
На открытом месте склона, сбочь и от дороги, стоит разбитая телега, на какой уже не поездишь: три колеса, одна оглобля на бок свёрнута, ящик разбит. И колёса обрастают молодой травой.
А центральная станция наша? Вот - тут бы должна быть, тут.
Но - нет кирпичного надземного свода, да и остатков ямы не видно. Все кирпичи забрали куда? а яму засыпали?
Машину мы покинули, администраторы в своей остались, не мешают нам вспоминать.
А внизу - вон, пруд, отметливое место.
Спустились к пруду.
Берег залядел резучей, широколистой травой.
И - чья-то исхудалая лошадь одиноко бродит, без уздечки, как вовсе без хозяина. И кажется: печальная.
Отдельно стоит решётчатый скелет из жердей - под шалаш? И покосился.
Застоялая, как годами недвижимая вода. От соседней яркой майской зелени она кажется синей себя. На воде - бездвижная хворостяная ветка, присыпь листьев - значит, прошлогодних? таких новых ещё нет. Никто тут не купается.
Через ручей - лава из горбыля. И торчат четыре-пять копыльев, руками перехватываться.
А вот - ландыши. Никому не нужные, не замечаемые.
Срываем по кисточке.
Медленно-медленно
поднимаемся опять по склону, теперь - дальше, наверх. Мимо той телеги.Мимо Андреяшина...
Три избы кряду. Одна - беленая, почище. Две других - из таких уже старых, серых брёвен, чем стоят? Изсеревшие корявые дранковые крыши. Можно и за сараюшки принять.
Откуда-то тявкает собачка слабым голосом. Не на нас.
Несколько кур прошло чередой, ищут подкормиться.
Людей - никого.
За теми избами - опять пустырь. На нём отдельно - даже и не сарайчик, наспех собран: стенки обложены неровными кусками шифера, покрыт листом жести а уже покошен, и подпёрт двумя бревёшками. Не поймёшь: для чего, кому такой?
А в небе - какая тишь. Тут, может, и не пролетают никогда, забыт и звук самолётный. И снарядный.
А тогда - гремело-то...
На длинной верёвке привязана к колу - корова, пасётся. Испугалась, метнулась в бок от нас.
Подымаемся к самым верхним избам.
А тут, между двумя смежными берёзами, - перекладина прибита, как скамейка, ещё и посредине подпорка-столбик. И на той скамеечке мирно сидят две старухи каждая к своей берёзе притулясь, и у каждой - по кривоватой палке, ошкуренной. У обеих на головах - тёплые платки, и одеты в тёплое тёмное.
Сидят они хоть и под деревьями, а на берёзах листочки ещё мелкие, так сквозь редкую зелень - обе в свету, в тепле.
У левой, что в тёмно-сером платке, а сама в бушлате, - на ногах никакая не обувь, а самоделка из войлока или какого тряпья. По-сухому, значит. А обглаженного посоха своего верхний конец обхватила всеми пальцами двух рук и таково держит у щеки.
У обеих старух такие лица заборозделые, врезаны и запали подбородки от щёк, углубились и глаза, как в подъямки, - ни по чему не разобрать, видят они нас или нет. Так и не шевельнулись. Вторая, в цветном платке, тоже посох свой обхватила и так упёрла под подбородок.
– Здравствуйте, бабушки, - бодро заявляем в два голоса.
Нет, не слепые, видели нас на подходе. Не меняя рукоположений, отзываются - мол, здравствуйте.
– Вы тут - давнишние жители?
В тёмном платке отвечает:
– Да сколько живы - всё тут.
– А во время войны, когда наши пришли?
– Ту-та.
– А с какого вы года, мамаша?
Старуха подумала:
– На'б, осьмсыт пятый мне.
– А вы, мамаша?
На той второй платок сильно-сильно излинял: есть блекло-синее поле, есть блекло-розовое. А надет на ней не бушлат, но из чёрного вытертого-перевытертого плюша как бы пальтишко. На ногах - не тряпки, ботинки высокие.
Отняла посошок от подбородка и отпустила мерно:
– С двадцать третьего.
Да неужели?
– я чуть не вслух. А говорим: "бабушки, мамаша" - на себя-то забываем глядеть, вроде всё молодые. Исправляюсь:
– Так я на пять лет старше вас.
А лицо её в солнце, и щёки чуть розовеют, нагрелись. В солнце, а не жмурится, оттого ли что глаза внутрь ушли и веки набрякшие.
– Что-то ты поличьем не похож, - шевелит она губами.
– Мы и в семьдесят не ходим, а полозиим.
От разговора нижние зубы её приоткрываются - а их-то и нет, два жёлтых отдельных торчат.