Желябугские выселки

Отвечаю, плету как могу.

Близко к нам опять - разрыв! разрыв!

И сверху крик:

– Андрея-а-ашина!!

А в трубку (левое ухо затыкаю, чтоб лучше слышать):

– Так вот, сорок второй. Мы продвинемся и пошлём комиссию проверить немецкие огневые. И если окажутся не там - будете отвечать уголовно. У меня всё.

У кого - "у меня"? Не назвался. Ну, не сам же командующий артиллерией? Однако в горле пересохло.

За это время - тут большая суматоха, кричат, вниз-вверх бегут.

Отдал трубку, поправляю распахнутую обвислую планшетку, не могу понять: так - что тут?

Енько и Дугин в один голос:

– Андреяшина ранило!

Бегу по ступенькам. Вижу: по склону уже побежали наверх Комяга и Лундышев, с плащпалаткой. И за ними, как прихрамывая, не шибко охотно, санинструктор Чернейкин, с сумкой.

А там, метров сто пятьдесят - да, лежит. Не движется.

А сейчас туда - повторный налёт? и этих трёх прихватит.

Кричу:

– Пашанина ищите! Готовить машину!

Счёт на секунды: ну, не ударьте! не ударьте! Нет, пока не бьют, не повторяют.

Дугин, не по уставу, выскочил от прибора, косоватое лицо, руки развёл:

– Таащ стартенант! Тильки два крайних поста осталось, нэчого нэ можем!

Добежали. Склонились там, над Андреяшиным.

Ну, не ударь! Ну, только не сейчас!

В руках Чернейкина забелело. Бинтует. Лундышев ему помогает, а Комяга расстилает палатку по земле.

Ме-едленно текут секунды.

Пашанин прибежал заспанный, щетина чёрная небритая.

– Выводи машину. На выезд.

А там - втроём перекладывают на палатку.

Двое понесли сюда.

А Чернейкин, сзади, ещё что-то несёт. Сильно в стороне держит, чтоб не измазаться.

Да - не ногу ли несёт отдельно?..

От колена нога, в ботинке, обмотка оборванная расхлестнулась.

Несут, тяжко ступая.

К ним вподмогу бегут Галкин, Кропачёв.

И Митька за ними: тянет паренька глянуть близко на кровь.

И - тутошний малец за ним же, неуёма.

Про Галкина мне кто-то:

– Да он чуть замешкался. И он бы там был, его линия - тоже.

А Андреяшин, значит, сам вырвался, птицей.

Вот - и отлучился в Орле... Посетил...

Без ноги молодому жить. И отца-матери нет...

Подносят, слышно, как стонет:

– Ребята, поправьте мне ногу правую...

Ту самую.

Обинтовка с ватой еле держит кровь на культе. Чернейкин ещё прикладывает бинта.

Лундышев: - Он и ещё ранен. Вон - пятна на боку, на груди.

Осколками.

Вот и отлучился...

Лицо смуглёныша ещё куда темней, чем всегда.

– Ребята, - просит, - ногу поправьте...

Оторванную...

Неровное, мягкое, больное - трудно и поднять ровно. И в кузов трудно.

Капает кровь - на землю, на откинутый задний борт.

– Да и...
– киваю на ногу, - её возьмите! Кто знает, врачам понадобится.

Взяли.

– Теперь, Пашанин: и скоро, и мягко!

По тем ухабам как раз.

Да Пашанин деликатный, он повезёт - как себя самого раненого.

И двое в кузове с Андреяшиным.

Закрыли борт - покатила машина.

Хоть и выживет?
– ушёл от нас.

А к Орлу его - прямо и идём, прямёхонько в лоб.

Хмуро расходились.

Да, вспомнил: уголовно отвечать.

А Дугина - служба томит:

– Таащ старштенант! Так трэба сращивать? Як будэмо?

И линейные - сидят на старте, готовые. Со страхом. Тот же и Галкин, по случайности уцелевший.

А там - по нашим танкам бьют.

Кого беречь? Там - беречь? Здесь - беречь?

– По-до-ждите, - цежу.
– Маленько ещё подождём.

И - как чувствовал! Выстрелы почти не слышны, и от шума, и от зноя- а всей толчеёй!
– полтора десятка ста-пяти-миллиметровых - опять же сюда! где Андреяшина пристигло, и ещё поближе - чёрные взмёты на склоне!

Одну избу - в дым. С другой - крышу срезало.

– Не говорите им там, в подвале.

Вот так бы и накрыли, когда тело брали.

Митька - снизу, от Дугина, ко мне с посланием:

– И предупредитель перебило!
– так кричит, будто рад.

Так и тем более, извременим.

Как дедушка мой говорил: "Та хай им грець!" Одно к одному.

За всю армию - не мне отвечать. Да и командующий не ответит. А на мне вот эти шестьдесят голов. Как Овсянников говорит: "Надо нам людей берегти, ой берегти".

Ещё сождём.

Курю бессмысленно, только ещё дурней на душе.

И - какое-то отупение переполняющее, мозг как будто сошёл с рельсов, самого простого не сообразишь.

Прошло минут двадцать, больше налёта нет. Теперь послал Галкина и Кропачёва - чинить. Раз перебиты все сразу - так тут и порывы, при станции, на виду. На боках у них по телефону - прозванивать, проверять.

А к телефонам нижним - меня опять звали.

Комбатам соседним объяснил: посты перебиты.

Толочков считает: 415ю подавили, не проявляется.

А налёта - так больше и нет. Починили. Где и кровь Андреяшина.

Вернулись. Ну, молодцы ребята.

Только звуки немецких орудий - всё те ж нечёткие. Шпарит солнце- сил нет. Облака кучевые появились, но - не стянутся они.

Ботнев сменил меня на центральной.

Вернулся Овсянников. Умучился до поту, гимнастёрка в тёмных, мокрых пятнах. Про Андреяшина уже по проводу знал. На возврате и он попал под налёт. Перележал на ровнинке, ничем не загородишься. Предупредителю, хоть и за камнями теперь, - тяжело, головы не высунешь.

И у самого - пилотку потную снял - голова взвихрена, клоки неулёжные, дыбятся. А порядливо так рассказывает обо всём, с володимирским своим оканьем.

– Иди, Витя, поспи.

Пошёл.

А текут часы - и ото всего стука, грюка, от ералаша, дёрганий твоё сверхсильное напряжение начинает погружаться в тупость. Какой-то нагар души, распухшая голова - и от бессонницы, и от взрыва не прошло, голову клонит, глаза воспалены. Как будто отдельные части мозга и души - разорвались, сдвинулись и никак не станут на место.