Жемчужина в короне
Шрифт:
Моего ребенка — если меня не будет и я не смогу сама его выкормить, — наверно, отдадут в приют. Нельзя ли сделать так, чтобы это был отчасти и мой приют? В Майапуре есть женщина, которую называют сестра Людмила. Я как-то спросила ее, не нужны ли ей деньги. Она ответила, что нет, но обещала сказать, если деньги понадобятся. Может, ближе к старости (сколько ей лет, я не знаю) она уделит немножко заботы и новорожденным, а не только умирающим. Это было бы логично.
Под «хорошим детством» я разумею не обстановку, не образование, а гораздо более простые вещи — тепло, уют, сытную еду и ласку и участие. Все то, что на меня было потрачено даром.
Если будет мальчик, прошу тебя, назови его Гарри или Гари, если кожа у него окажется достаточно темной, чтобы сделать честь такому написанию. Если девочка — не знаю. Еще не решила. Я никогда не думаю о нем как о девочке. Только, пожалуйста, не Дафна. Ведь Дафна — это та девушка, которая убегала от влюбленного Аполлона и была превращена в лавр! А со мной-то получилось наоборот. Крепко вросши в землю, я воображала, что бегу, гонюсь за богом солнца. Когда я была еще подростком, мама как-то сказала: «Ради всего святого, перестань ты топотать». Это меня удивило, а потом ужасно обидело. Я-то думала, что раз я высокого роста, то и грациозна как Диана — длинноногая, стройная, быстрая, легкой поступью мелькаю в чаще леса!
Забавно, ведь знаешь, кажется, что в Индии бывает сезон дождей, а представляется она как сплошь высохшая, сожженная солнцем земля, огромная могольская пустыня с редкими, обнесенными стеной городами, где все дома похожи на мечети, с арками, разукрашенными каменной резьбой. Изредка за окном вагона — как в том поезде, которым я в первый раз ехала в Пинди, — мелькнет та страна, что жила в твоем воображении. Я рада, что приехала не в разгар дождей, а раньше. Самое лучшее — это сначала измучиться от жары, от которой распускаются пунцовые цветы «гол мох ура» — лесного огня (до цветения это такое мертвое, сухое, скучное дерево), — только тогда прочувствуешь всю прелесть первых гроз и ливней, когда все сразу зазеленеет. Это — моя Индия. Индия дождей.
Есть еще одно слово, кроме имени Гари, которого мы никогда не произносим. Бибигхар. Так что если ты и была когда-то в Майапуре и, может быть, даже заходила в этот сад, я не знаю, сохранилось ли у тебя о нем какое-нибудь воспоминание. Вот уж где сплошная зелень. Даже в самые жаркие, сухие месяцы там все зеленеет, пусть это зелень немного пожухлая, усталая, но все же зеленая, разросшаяся, запущенная, окруженные стеной заросли деревьев и кустов с тропинками и неожиданными лужайками там, где сто лет назад были, наверно, цветники и фонтаны. До сих пор еще виден фундамент старого дома (дом-то и назывался Бибигхар). В одном месте сохранился мозаичный пол, и к нему ведут ступеньки, похоже, что там был парадный вход. Позже вокруг мозаики поставили колонны и накрыли крышей, так что получилось что-то вроде беседки или павильона. Раза два в год приходят рабочие из Управления общественных работ, прочищают кустарник и срезают ползучие растения. В глубине участка стена разрушена, можно выйти прямо на пустырь. А со стороны улицы в стене проделана арка, но ворот нет. Так что сад всегда стоит открытый. Но туда мало кто ходит. Дети считают, что там водятся привидения. Ребята, которые посмелее, играют там по утрам, и в сухую погоду богатые индийцы иногда устраивают там пикники. Но по большей части там пусто. Лили мне рассказывала, что дом был построен каким-то раджей, а разрушил его этот Макгрегор, чьим именем назван ее теперешний дом, а его жена Дженет в роли семейного привидения бродит иногда по нашей веранде, прижав к груди мертвого младенца. Лили первая и сводила меня в Бибигхар. Гари что-то слышал о нем, но даже не подозревал, что длинная стена, которая тянется вдоль улицы, ведущей к Бибигхарскому мосту, — это и есть стена Бибигхара, и в саду, конечно, не был, пока я его туда не привела. Когда я в первый раз была там с Лили, там играли дети, но при виде нас убежали, решив, вероятно, что мы дневные привидения. А после этого я там вообще ни разу никого не видела.
Мы с Гари стали ходить в Бибигхар и сидеть там в беседке — это было единственное место в Майапуре, где мы могли быть вместе и держаться совершенно естественно. И даже там нас не оставляло ощущение, что мы вынуждены скрываться от любопытных, или насмешливых, или осуждающих взглядов. Особенно сильно это ощущение — что мы хотим спрятаться или только что прятались — бывало, когда мы сворачивали под арку или когда вставали с места перед тем, как двинуться домой. Да и пока мы там сидели, вдруг начинало казаться, что надо быть начеку на случай, что кто-нибудь застанет нас вместе, хотя ничего плохого мы не делали, а просто сидели рядом на краю мозаичной площадки, свесив ноги, как ребята на стенке. Но хотя бы в одном мы могли быть уверены — что ни один белый туда не зайдет, ни мужчина, ни женщина. Они и не заходили. Этот сад как-то невольно связывался только с индийцами, как майдан — только с англичанами.
Ты, может быть, скажешь — но ведь в том, что тебе хотелось быть с Гари, а ему хотелось быть с тобой, не было никакого преступления и было сколько угодно мест, где вы могли бы спокойно встречаться. А скажи-ка, где именно? В доме Макгрегора? Да. У него в доме, близ базара Чиллианвалла? Да. А где еще? Где еще, тетя, милая? Где еще на нас не стали бы глазеть, не вынудили бы краснеть от смущения и заранее вооружаться в предвидении оскорблений или скандала? Клуб отпадал. Был еще второй клуб, так называемый Индийский, но туда Гари не хотел со мной идти, потому что там все эти баньи, что сидели задрав ноги на стулья, стали бы глазеть на меня. Английское кафе отпадало. Китайский ресторан отпал — после одного раза, когда ему не разрешили пройти со мной наверх. Я там была как-то раньше с одним офицером и тут, не подумав, стала было подниматься по лестнице. Так что пришлось нам сидеть внизу, и я слышала нелестные замечания, произнесенные громким шепотом теми, кто поднимался в верхний зал, и ловила на себе любопытные поганые взгляды английских нижних чинов, сидевших, как и мы, внизу. Отпало даже наше жалкое кино, потому что я не осмелилась бы привести Гари на тесный «балкон», а он не захотел бы, чтобы я сидела с ним на деревянной скамье в партере. Не захотел он идти со мной и в индийское кино напротив храма Тирупати, хоть я его и просила. Он сказал: «Зачем? Чтобы высидеть там, зажав нос, четыре часа „Рамаяны“, набраться блох и искупаться в собственном поту?»
Тетечка, в Майапуре нам абсолютно негде было просто побыть вместе, для этого всякий раз требовались особые планы и приготовления. Несколько вечеров мы провели в доме Макгрегора, когда тетя Лили уезжала играть в бридж, и еще несколько вечеров — у его милой, доброй тети Шалини, но ведь дружбу между двумя живыми людьми нельзя обставлять такими рогатками, верно? И нельзя пройти мимо того, что за такую дружбу обоим надо бороться что есть сил.
И конечно, я знала, что делала, когда
затеяла эту дружбу. Как я и думала, он не принял всерьез мои слова, что мы «всегда рады гостям». Я рассказала Лили, что встретила его на майдане и приглашала зайти в любой день. Теперь, задним числом, я вижу, что она отнеслась к этому так, будто подсознательно меня одобряет, но опасается последствий или если и не опасается, то одобряет далеко не безоговорочно. Она мне еще кое-что про него рассказала. Может, она хотела меня предостеречь, но только подлила масла в огонь, мне уже не терпелось покончить со всей этой косностью. Про то, что он учился в Чиллингборо, она, очевидно, говорила мне еще до нашей встречи на майдане, потому что у нас он тогда ни словом о Чиллингборо не обмолвился, это я хорошо помню. Но в остальном я уже забыла, когда именно составила о нем более или менее цельное представление. Одно я знаю и признаюсь в этом — что тогда на майдане я смутно сознавала, что делаю доброе дело. Сейчас эта мысль мне глубоко противна. Я не могу себе простить, что, пусть даже неумышленно, вроде как снизошла к человеку, которого полюбила.Когда прошло больше двух недель, а он все не показывался, я написала ему письмо. Адрес его я нашла у Лили в записной книжке. Ты знаешь, что как партнер в бридж я безнадежна, а она обещала в субботу быть у Уайтов, ее пригласили поиграть с ними и с судьей Мененом, у него жена в это время была в больнице. И выходило, что вечером я буду дома одна. В клуб меня не тянуло после той патриотической демонстрации с флагами. Я сама не знала, чего хочу. Я подумала о Гари. Я и до этого много о нем думала. И в субботу утром написала ему и велела одному из наших слуг отнести письмо по адресу. Слуга вернулся и сказал, что Кумар-сахиба не было дома, но письмо он оставил. Так вышло, что я не знала, придет Гари вечером или нет, и от этого я еще острее почувствовала молчаливое осуждение Лили и еще тверже вознамерилась на всякий случай подготовиться. Я заказала обед на двоих — куриный плов с маринованным луком, и горы горячих чаппати, и пива со льдом, а на сладкое — то, что я называла «манго-мельба». Проверила шкаф с ингредиентами для коктейлей и послала боя подкупить еще джина. Потом сама съездила в универмаг и купила комплект пластинок, только что полученных, и коробку иголок, а то Лили вечно забывала их менять и сыгранные хранила вместе с новыми. У нас был граммофон «Декка» — Лили привезла его из Калькутты, когда последний раз туда ездила. А вернувшись домой, я стала носиться по всему саду и нарвала столько цветов, что Бхалу только глазами хлопал! Ни дать ни взять Чио-Чио-Сан в ожидании Пинкертона! Лили уехала к Уайтам в половине седьмого, когда я принимала ванну. Она зашла в мою комнату и крикнула: «Дафна, меня нет, вернусь, наверно, часов в двенадцать. Желаю хорошо провести время». Я ответила: «Обязательно! Всем от меня привет». Она еще прибавила: «Надеюсь, он понимает, что не прийти было бы неприлично». Я крикнула в ответ: «Ну конечно, придет, иначе уже известил бы запиской». Бедная Лили. Ведь она думала, что он не явится. И я тоже так думала. Я надела свое отвратное платье электрик, которое при лампе кажется грязно-зеленым, но мне было все равно, как я выгляжу. Я знала — что ни надень, я всегда буду выглядеть такой, как есть. И в этот раз я радовалась, что мне все равно, что я такая, как есть, и все тут.
Но он явился — в 7.30, минута в минуту, прикатил в тонге. Чтобы нанять извозчика, он, наверно, прошел пешком до вокзала, потому что на том берегу обычно бывали только велорикши. А может быть, он ехал от европейского базара, из мастерской Дарваза Чанда, и дожидался там, пока ему дошивали новую рубашку, в которой от него так славно пахло чистой, нестираной материей.
В своем письме я немножко схитрила — не сказала определенно, что буду одна. Почем я знала, вдруг он из тех молодых индийцев, которые считают, что обедать вдвоем с женщиной предосудительно, а если не он, так вдруг тетя Шалини его не пустит, если узнает, что Лили не будет дома. Сначала он был как на иголках — очевидно, ждал, когда покажется Лили. Мы сидели на веранде. Раджу подал коктейли. В тот раз я, наверно, и предложила ему сигарету, а он сказал, что бросил курить. Оттого что он не курил, он еще больше нервничал, и вдруг я тоже почувствовала себя как на иголках, потому что сообразила, какую ловушку сама себе подстроила. Ведь он мог подумать, что Лили уехала, чтобы не встретиться с ним, потому что не одобряет его появления у нее в доме к обеду, или, того хуже, что я тайком пригласила его в такой вечер, когда ее не будет дома, потому что знала, что она бы этого не одобрила. И тогда я, пока не поздно, рассказала ему все как есть — что по субботам Лили почти всегда играет в бридж, а я бридж терпеть не могу и мне захотелось спокойно пообедать с кем-нибудь, с кем можно поговорить об Англии, а в письме схитрила, чтобы он или его тетя не сочли странным, что девушка приглашает к себе молодого человека вечером, когда заведомо будет одна.
Сначала это его как будто озадачило. Ему, наверно, уже года четыре ни одна англичанка не говорила таких вещей, которые дома, в Англии, прозвучали бы привычно и естественно. Мне было противно даже сознавать это, но, что уж тут притворяться, я это сознавала.
Даже в тот первый вечер нам пришлось вырабатывать какую-то основу для нормальных человеческих отношений, а ведь это как раз был единственный вечер, когда мы не ощущали непосредственного осуждения или давления извне. Я увидела, что, когда до него дошло, что Лили нет дома, он уже минуты через две стал оттаивать, стал забывать о себе и перенес свое внимание на меня. Мы выпили по три коктейля, а потом пошли в дом и сели обедать рядом, близко друг к другу, на одном конце стола. Я уже заранее сообразила, что хоть мне и хотелось бы сказать Раджу, чтобы только принес еду, а подавать я буду сама, но все же для душевного спокойствия Гари будет лучше, если нам обоим будут прислуживать на равных. Раджу, конечно, попробовал было кольнуть Гари, обратившись к нему на хинди, но скоро бросил эту затею, убедившись, что Гари владеет этим языком ничуть не лучше, чем я! И приятно было видеть, как Гари оттаял, когда мы пошутили по этому поводу и принялись за еду. И он и я. Точно двое ребят за руку вошли в воду. На обедах у Лили я замечала, что мужчины-индийцы вроде как нарочно себя ограничивали, точно считали, что есть с аппетитом в смешанном обществе нетактично. А я раз за разом посылала Раджу за новой порцией чаппати, и Гари уплетал их без зазрения совести. Позже, когда я обедала у его тети Шалини, я убедилась, что у них готовят не так, как у нас, и поняла, почему Гари так наслаждался моим обедом, точно месяца два не ел досыта. Я, например, никогда не могла есть ничего приготовленного на топленом масле, у меня от него сразу печень начинает бунтовать, а в некоторых из блюд, которыми нас угощала миссис Гупта Сен, несомненно, было топленое масло.
Но это я забежала вперед. Отдав должное обеду, мы, совсем обессиленные, перешли в гостиную. Раджу подал туда коньяк и кофе, а Гари занялся граммофоном. Весь обед мы проговорили об Англии. Мы с ним ровесники, почти день в день, так что помнили то же самое в том же возрасте — как, задрав головы, смотрели на Р-101, и самолеты, и Джима Моллисона и Эми Джонсон. И как Амелия Эрхарт погибла в Тиморском море. И фильмы — «Дождь», «Мата Хари». И крикет — Джек Хоббс, Уимблдон — Бенни Остин и Бетти Натолл, автомобильные гонки и сэр Малькольм Кэмбл, «Арсенал» и Алек Джеймс и концерты в бедном разбомбленном Куинс-холле, хотя Гари там никогда не бывал, потому что серьезную музыку он не любил, а только джаз и свинг.