Жена Гоголя и другие истории

Впрочем, не столько самому пауку, сколько его следу— тончайшей, не более тридцати сантиметров длиной ниточке, за поведением которой, бьюсь об заклад, мало кто имел случай наблюдать. Я сознательно употребляю слово «поведение», ибо нить моего паука явно была одушевленной. Стоило мне легонько подуть или присвистнуть — и она начинала трепетать, шевелиться, извиваться. Да нет, ничего этого не было нужно, никакого, даже самого ничтожного колебания воздуха, — она и так ни на миг не замирала. При той адской жаре, когда летний воздух совершенно неподвижен, я еще проделывал всевозможные опыты: задраивал дверь и окно, затыкал щели одеялами и одеждой, но нить продолжала подпрыгивать и дрожать, разве что не так неистово. Стоило мне среди ночи неожиданно включить свет — она тут же вздрагивала. Это была страдающая душа — вот что это было, или, вернее, душа, которой кто-то причинял постоянную муку, и мне было приятно воображать, что этот кто-то — я. Неважно, что речь шла всего лишь о тонкой паутинке — наконец-то я чувствовал себя властелином. Между нами происходил своеобразный обмен посланиями: мое дутье было неумолимыми вопросами, ее корчи — беспомощными ответами, тщетными попытками избежать мучений, ужасов, бессильной мольбой. Да, я имел власть над этим, с позволения сказать, существом, имел право миловать и казнить; мог безжалостно усилить выдох и пригвоздить ее к потолку, мог совсем убить. Если ее дрожь не прекращалась даже при полном безветрии, разве это не означало, что причиной тому мое дыхание; она словно угадывала во мне своего палача!

От этих мыслей до упомянутого выше плана оставалось сделать всего лишь шаг, да и план мой был предельно прост: я собирался, воспользовавшись своей ущербностью как орудием мести, ошеломить какую-нибудь особу, заставить ее страдать, оскорбить в самых нежных чувствах, нанести незаживающую душевную рану и таким путем отомстить всем женщинам сразу. Иными словами, влюбить ее в себя до безумия, а потом неожиданно открыть или показать ей протез — предмет моего унижения. Конечно, это жестокий удар, ведь, несмотря на всю свою любовь, женщина не в силах смириться с неполноценностью дорогого ей человека (теперь я уже убедился, что это не совсем так). Вот тогда отпраздновать победу.

Мне могут заметить, что такое случалось в моей жизни и раньше, так что подобных отмщений я уже совершил достаточно. Позволю себе с этим не согласиться. Прежде я не был уверен в искренности и глубине внушаемых мною чувств, более того, у меня были все основания для сомнений; в тех предшествующих историях я сам был заинтересованной стороной, теперь же рассчитывал, что останутся совершенно свободны мои разум и сердце (обязательное условие для осуществления моего замысла) и я, сохраняя полнейшее хладнокровие, смогу насладиться чужими страданиями (в конечном счете все зависит от установки). Между объектом и субъектом какого-либо действия разница, доложу я вам, огромная, решающая, как между обязанностью и правом. Кому-то может показаться странным, что я строю свой план на столь сомнительном основании: ну не рискованно ли утверждать заранее, что женщина безумно в тебя влюбится? Но ведь я недаром принадлежу, вернее, принадлежал к числу тех, кого называют любимцами женщин (отсюда и моя злость, а вовсе не из-за их измен: я ненавидел их за то, что любил, и тут нет ничего нового); внешне я весьма привлекателен: у меня хорошее телосложение (если не считать невидимый протез), благородные черты лица и аристократические манеры; я, можно сказать, не глуп, серьезен, немного меланхоличен и загадочен, а главное — способен испытывать, или делать вид, будто испытываю, нежные чувства и так далее и тому подобное; таким, как я, всегда завидуют приятели (если, конечно, не имели случая обследовать их нижние конечности): «Эх, мне бы твои данные, все женщины были бы у моих ног!» В общем, я нисколько не сомневался, что сумею расположить к себе какую-нибудь бедную провинциалочку и мало-помалу разбередить ее чувства.

Итак, я взлелеял прекрасный план, загорелся им, проникся его очарованием, и теперь оставалось лишь выбрать жертву.

3

Когда я не валялся в гостиничном номере, дуя на паутинку, то проводил время в главном городском кафе, расположенном, естественно, на главной улице, и под вечер передо мной проходила вся местная молодежь. Среди девушек были красавицы и дурнушки, блондинки и брюнетки, скромные и заносчивые — самые разные, на любой вкус, и я разглядывал их одну за другой с неким тайным сладострастием — так кошка следит с печки за пробегающей через кухню и ни о чем не подозревающей мышью.

По правде говоря, я сначала и не думал выбирать: пусть это будет первая попавшаяся, дабы принесенная ею жертва носила исключительно символический характер; затем, для пущей назидательности, чтобы потешить свое тщеславие, стал склоняться к мысли унизить женский пол в лице самой надменной его представительницы, однако то ли в силу присущей мне склонности к созерцанию, то ли по свойственной всем привычке оттягивать удовольствие, я долго не мог ни на что решиться, словно ожидая особого вдохновения. Подобные колебания, безусловно, таили в себе некоторую опасность, и я отдавал себе отчет в том, что одна из этих женщин (большую часть их я уже знал в лицо) может в свою очередь пробудить мой интерес и я утрачу необходимое хладнокровие, однако ничего не поделаешь, так уж складывались обстоятельства.

Довольно скоро, впрочем, мое внимание привлекла одна девушка. Красивая, русоволосая, с ладной фигурой, не лишенная природного изящества и даже неплохо одетая, насколько позволял ее (скромный, по всей видимости) достаток; особенно стимулировало мою наблюдательность то, что в ней была какая-то неуклюжесть, неловкость, причину которой я никак не мог уловить. Возможно, она заключалась в особой манере подергивать плечами — то одним, то другим, — будто ежась от неожиданного порыва ветра; или в слишком длинных ногах: она немного шаркала ими, когда уставала; или в чуть выпуклом, словно в начале беременности, животе, который вместо естественного чувства нежности пробуждал во мне почему-то самые жестокие инстинкты; или в рассеянном, словно невидящем взгляде, способном внезапно застыть и потухнуть; а может, во всем сразу — трудно сказать. Однако, вероятнее всего, она производила такое впечатление из-за своего внутреннего состояния, в ней угадывалась непонятная тайная боль. Одно было несомненно: на роль жертвы она подходила идеально. Итак, я остановил свой выбор на ней, рассчитывая, что смогу удовлетворить свое самолюбие, хотя меня и смущало, что предстоящая победа будет слишком легкой (так мне поначалу казалось).

Но, если быть откровенным, главное заключалось в другом: предполагаемая тайная боль девушки действовала на мое воображение, вызывая недобрые, мрачные фантазии и обещая изощреннейшие наслаждения. Обнадежить измученное сердце, а затем вновь повергнуть его в отчаяние более жестоко, говорил я себе, чем ранить сердце, не знавшее боли, а следовательно, и надежды. Да и способен ли измерить глубину своего падения тот, кто впервые сорвался в бездну? К тому же эта угадывающаяся в ней боль могла быть результатом любовного опыта со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Все расчеты, как выяснилось совершенно безосновательные, строились на чисто условном представлении о провинциалках, и в итоге моя решимость, мое огромное желание отомстить оборачивались лишь нелепыми и бесплодными рассуждениями.

4

Появлялась девушка обычно одна (редкий раз я видел ее в обществе женщин, вероятно подружек, и тощего юноши, который мог быть ее братом). Обстоятельство, само по себе несомненно благоприятное для моих планов, не сулило мне, как я вскоре обнаружил, никаких особых выгод. Мало способствовали успеху дела и мелкие услуги подкупленных агентов (я имею в виду официантов кафе); одним словом, задача оказалась куда труднее, чем это рисовалось моему заносчивому воображению. Причем главная загвоздка была как будто и не в условностях или предрассудках местного убогого общества — девушка сама, по собственной воле, точно ускользала от меня. Она уже начала отвечать на настойчивые взгляды, которые я бросал на нее, сидя за столиком кафе, но, честно говоря, не давала мне повода решиться на большее. От своих агентов я узнал, кто она, узнал ее имя, однако не мог придумать повода к ней подступиться — она мягко, но решительно меня избегала. Однажды, например, я попробовал за ней пойти в надежде, что на какой-нибудь пустынной улочке смогу непринужденно заговорить с ней, так, чтобы не смутить ее. И что же? Она поспешила повернуть назад и с того дня ограничивала маршруты своих прогулок людными местами (мне это было хорошо видно с моего наблюдательного пункта, откуда просматривались главная и прилежащие к ней улицы).

Что правда, то правда — в определенных случаях подкуп официантов еще не решает дела. При желании я мог бы, конечно, завязать знакомства в городе, скажем, найти кого-то, кто бы меня представил девушке, но, по вполне понятным соображениям, я решил не впутывать в это дело посторонних или — еще того хуже — папеньку и маменьку. Вместе с тем в этих осложнениях мне было некого винить, кроме самого себя, что я, собственно, и делал, хотя все прочие чувства подавляло бешенство отвергнутого ухажера, мне даже в голову не приходило, что сопротивление девушки — в общем-то естественная и вполне объяснимая вещь. Может, я рассчитывал, что она под влиянием моего (магнетического, как я тогда считал) взгляда сразу бросится к моим ногам... Охватившую меня злость я, разумеется, переносил на нее, а в глубине души внушал себе, что возникающие на моем пути преграды — это добрый знак. Чем труднее представлялась мне моя задача — тем лучше. Отступиться? Никогда!

И вот однажды девушка, пройдя передо мной и, как всегда, ответив взглядом на мой взгляд, скрылась в конце главной улицы, ведущей к городскому парку — довольно запущенному и обычно безлюдному: настороженность ее, должно быть, прошла, поскольку я не возобновлял своих преследований. Теперь же, не теряя времени, я устремился за ней.

Она стояла под деревом, чуть наклонившись вбок, и, казалось, задумчиво смотрела на высокую гору вдали, позолоченную закатным солнцем; вокруг никого не было видно, в воздухе оглушительно свистели стрижи. Услыхав мои шаги, она вздрогнула и, повернувшись, быстро направилась к выходу из парка, а я между тем решительно к ней приближался. Скажу сразу, что она не могла меня обойти, поскольку выбрала для своей прогулки дальний, вытянутый наподобие корабельного носа угол парка, так что мы неминуемо должны были столкнуться. Я ликовал: наконец-то она у меня в руках!.. Но, поравнявшись со мной, она, вместо того чтобы отвернуться или потупиться, пристально взглянула мне в глаза и замедлила шаг, а может быть, даже остановилась на миг с явным намерением заговорить. И что самое удивительное — когда мне представился такой случай, я дал ей пройти, без звука, без единого слова. Она шла быстро, по своему обыкновению подергивая плечами, и через несколько секунд была уже далеко; я же, возомнивший себя беспощадным завоевателем, стоял как вкопанный и провожал ее взглядом.

Почему я не заговорил с ней? Лишился дара речи оттого, что она предупредила мои намерения, или растерялся от неожиданности? Вечером я, само собой, перебрал множество объяснений, упустив, как и положено, из виду наиболее вероятное. Впрочем, эти дотошные изыскания как-то не распространялись на мое собственное поведение, и в конечном счете единственным последствием происшествия явилась вспыхнувшая с новой силой злоба. Как бы я там себя ни вел — глупо ли, умно ли, — но она сумела и посмела смутить столь неотразимого сердцееда, прославленного знатока женской души! За это она тем более должна поплатиться, теперь уже я нанесу ей удар не просто как женщине, но как женщине вполне определенной. Насколько опасен для моих замыслов подобный личностный подход — я и не подумал. Равно как не понял, что, обдумывая наиболее подходящий способ укрощения строптивой, собираюсь ломиться в открытую дверь; как часто случается при праздном образе жизни и мыслей, я, что называется, перетренировался.