Annotation

Григорий сын Осипов, клич «Хмурый» пайцзу цареву вместо жалования получил и крутится с ней, как умеет. Говорит от имени пресветлой Ай-Кайзерин, разнимает драки и воров тащит на дыбу, спасает конокрадов от «обчества», а «обчество» – от забывших закон царский, сбивает полушки на дела богоугодные и алтыны с кабацких, за недолив.

Но сейчас не алтын и не полушка – убита молодая девушка ножом в спину. А вот то, что муж ее с войны привёз да там на войне и сгинул, а затем и вдову убили – совсем поганым привкусом тянет. И непонятно кого брать и на суд волочить, исполняя пристава должность.

Дедовские методы вроде поголовного обыска, допроса и правежа не работают, тени и призраки на зов являются - и тоже молчат, дрожат и умоляют Гришку бросить это опасное дело. А как бросить? Или все же расследование провести? Так и слова такого пока не выдумали.

Жена мертвеца

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Жена мертвеца

Глава 1

— А в бумагу, небось, как новый запишешь… — Григорий, сын Осипов, по кличу «Хмурый» занесённый в жилецкий список по зарецкой слободе славного города Кременьгарда очень хотел дать в морду.

В последнее время хотелось дать в морду часто. Причём всё равно кому, главное, чтобы в мах, снизу в челюсть, до хруста. В последнее время — это год без малого, зато почти каждый день. Так что Григорий привычно встряхнулся, прогоняя из пальцев тяжёлую дрожь. Смерил глазами слюдяные окна и корявые брёвна сьезжей избы, потом перевёл взгляд перед собой. На тело, лежащее на доске, рядом с трухлявым гробом. Женщина, или девушка — непонятно, на волосах не обруч и не рогатая кика, а простой и белый платок, явно не свой, наброшенный криво и наспех. Светлые пряди вьются, выскальзывая из-под ткани.

«Эх, кто ты, девочка», — ёжась, подумал было Григорий.

Прогнал мысль.

Повернулся, смерил глазами стоявшего напротив человека. Не высокий, не низкий, не молодой, не старый, пальцы в чернилах, борода клином, а глаза профессиональные, с хитрецой. Писарь, что ли, местный? «Жалко, — обругал сам себя Григорий, — ты, дурак, опять с порога орать принялся, даже забыл имя у человека спросить. Зря. С такими дружить надо».

Показал на прислонённый к стене гроб. Легко, без усилий, раскрошил пальцами трухлявую доску. Проговорил снова, глядя писарю, прямо в глаза:

— Запишешь «новый», поставишь тоже новый. Красивый, и чтоб с хорошей доской и покрывалом. И кистью. Так говорю.

Поднял руку, меж пальцев свернула золотая пластина-пайцза, с чернёной надписью арабской и русской вязью, гласящая, что говорит сейчас в тёмном подвале сьезжей избы не Григорий сын Осипов «Хмурый», а — голосом своего пристава — лично царствующая Ай-Кайзерин. Правда, голос у их величества Айлин, Ай-Кайзерин, царицы и ханши путей прямых был куда красивей, изящней и тоньше… Но сошло. Писарь хмыкнул, огладив бороду, а сидящий в углу дедушка-гробовщик поклонился, проговорил: «За ваши деньги — всё сделаем».

И, эхом… Тихий, как звон колокольчиков, голос в ушах. Неслышный, для прочих голос: «Спасибо».

Григорий кивнул, быстро — пока костяшки пальцев не зачесались снова — перевёл глаза от рож писаря и гробовщика. Снова на лежащее тело. Видно только, что молодая. Лицо красивое, тонкое, глаза, жаль, не увидишь больше. Закрыты, и две кривых полушки кто-то положил уже, по обычаю.

«Эх, кто ты, девочка, и за что так тебя?»

Встряхнулся, почти с силой отвёл глаза. Разговаривать с мертвецом сейчас было не к месту и не ко времени.

Гробовщик проворчал снова,

— Эй, господин пристав, это всё хорошо, только за гроб платить-то кто будет? Девка не местная, родственников у неё тута нет.

— Я есть. Разберёмся, — рявкнул Григорий снова, унимая непонятно откуда пришедшую в пальцы дрожь. Снова — сверкнул в глаза золотом царёвой пайцзы. — На то сюда и прислан. А ну, взяли и понесли.

Эхом, снова, как колокольчики — тихий, неслышный для прочих глас: «Спасибо».

Дать в морду неважно кому, лишь бы дать Григорий хотел уже битый год как. С тех пор как плохо закреплённый «Хайбернский град» сорвался с направляющих воздушного корабля и накрыл загородное огородие Григория. По счастью и Божьей воле — никого не убило и не покалечило, но развалило сарай, светлицу, овин, и размололо пять курей, двух баранов да завезённого из-за морей чёрного борова хинзирской породы. Убытку на битый рубль. Да ещё полугривенный писарю за составление приказного челобития. Точнее, за его перевод с человеческого: «Вы чо, петухи летающие, облаком небесным по башке трахнутые, в натуре оборзели на свои города с неба огнём кидаться…» — в уместное на приказной бумаге: «Государыне Айлин, Пресветлой Ай-Кайзерин, Царице и Ханше пути прямого холоп её Гришка сын Осипов, жилец столичный челом бьёт»…

Сплошной убыток. С которым Григорий сунулся было к тысяцкому — да и заречному объездному голове, заодно. Вот только Пахом Виталич, боярин Зубов, дважды почесав бритый затылок и один раз лохматую, на две стороны расчёсанную кустом бороду, убыток возместил просто. Достал золотую пайцзу из сундука, да сунул её в руки Григорию, со словами:

— На вон, походишь пока «царским голосом» у меня в приставах. Недолго, пока приказные деньгами не разродятся.

Боярское «недолго» спустя год начало всё сильнее попахивать «навсегда». «Меч истины» сгорел, подбитый химерами еретиков по-над Лукоморским шляхом. Приказные дьяки воздушной гавани Царев-Кременьгарда втихую обрадовались, увидев в этом повод заиграть под столовым сукном жилецкое, матом написанное челобитие. А Григорий сын Осипов по кличу «Хмурый» так и застрял в приставах. И хотя, неизбежные при такой должности алтыны и двугривенные «за ускорение» и «истирание» всего подряд, кулаков главным образом, давно перекрыли и незадачливого порося по кличке Бориска, и прочий убыток — в чью-нибудь морду хотелось дать всё равно. И постоянно.

Сегодня почему-то особенно…

На улице в лицо ударил холодный ветер, налетел с реки, рванул волосы, закрутил тучи над головой. Качали ветвями грустные осенние липы, с тракта, мешаясь с голосами и шелестом листьев — летели глухие удары сапог. И тоскливая, протяжная песня:

— Расскажи мне, чисто поле, где мой дом…

— На бесопоклонников и еретиков воинству божьему и пресветлой Ай-Кайзерин — одоления, — прокричал глашатай на башне, чётко, хоть часы по нему сверяй.

Уже год, как… Со стрелецких слобод шли новики маршем, куда-то на запад и юг. Жилецкую слободу пока указом не трогали, Григорий просился лично — тоже не отпускали. Стрельцов и посады дёргали четями, попеременно, а вот бояре с холопами уехали почти сразу и все.

— Хай ираме Ай-Кайзерин! Ино Джихад! — с дороги, эхом, гулкий, раскатистый крик.

Стая воронов на это взлетела с кустов, закричала, захлопала крыльями.

С усилием Григорий перевёл глаза, огляделся. Золото листьев, золото куполов и креста на невысокой церковной колокольне — Григорий долго крестился на них, собирая в голове тяжёлые, угрюмые мысли. Обернулся, огляделся вокруг. Широкая улица, крепкие заборы и деревянные, ладные дома слободы. Деревянные, богатые, ладные, крылечки, галереи и окна в резных наличниках, коньки крыш и трубы — в ярких, из меди чеканенных петухах. Слобода плотогонов, на отшибе, маленькая, но крепкая слобода. За домами зелёные кусты, и плакучие ивы с тонкими ветвями. Спуск к реке, там плескались чёрные воды реки Сары. По ту сторону, напротив, прямо на берегу красная кирпичная стена. И прямо над нею — пряничная, голубая, украшенная звёздами луковица главной башни Царев-Кременьгардского университета. Ещё дальше — громовая башня, её чёрный, кованный шпиль тонул в облаках. Красивые места. Если бы не…