Жена монаха

Единств... на курс... девств...

Окосевший друг прикладывал к ухмыляющимся губам указательный палец, а смущенно краснеющий «Монах» всполошенно тыркал его локтем в живот, так что тот, рисковый, но успешный издатель-предприниматель, колыхать им переставал и от оповещенья причин-подробностей категорически отказывался.

«Щадил» по дружбе благородно.

С подачи соратников по ПИДНЦ «товарищ Рубаха» был пристроен в сменившую областной комитет областную администрацию – третьим помощником второго зама. В сферах где-то теоретико-идеологических.

«Здравствуйте! Областная администрация... Рубаха...»

Арина пошла в приличные недорогие ясли, купили новую стиральную машину, обувь на зиму, ей – «Ёле» – стремный на гагажьем пуху плащ в магазине-салоне «Персона». И пошли-запромелькивали во днях и неделях брифинги, презентации, юбилеи, банкеты, а ля фуршеты. Добротолюбивые (оказывается) иностранцы, харизматические личности наездом, нужные городу люди...

Там, в метрополии, судя по шорохам, у кого-то что-то отнималось с галантно-цивилизованной – «по-новому» – улыбкой, а тут, «на местах», те, у кого средства к существованию и были его смыслом, спешили уловить рыбку во взбаламученной придонной воде.

– А можно, как думаешь, читать Хайдеггера и Дерриду и быть... безду... без...

– Да сколько угодно! – Подруга (Катя) курила и выпячивала по-особому губы, чтобы получались кольца. – Дух дышит где хочет! Это как? А старухи безграмотные? А дауны в церкви?

– Но... почему?

– Потому что умные слишком! – засмеялась Катя, не ведавшая ответа, но любившая ее.

Неповоротливых «верных» носорогов с беспородною их камарильей, просачиваясь в пустоты власти, меняли реальные экономисты и чисто конкретные юристы, без розовых соплей кованные и по кодексу, и по понятиям.

Побывав, повидав и поездив, младая чиновная братва наглядела себе иную, высшую замашку!

Как хлеба, как алкоголя, как однозначных после нулей цифр номеров на служебных автомобилях, момент требовал новых универсал-солидных фигур речи, с приличьем прикрывающих известные неприличные (зияющие) места.

Прежние и прекрасные: «Партия тебя послала!», «Государство тебе дало» и, в пределе, убойное: «Это – безнравственно!» более не грели душу, не задирали, не брали, отдавая подкисшей романтикой и засветившимся шулерством.

Искалось и нащупывалось нечто такое-эдакое: и тем, и этим (пока).

«От вас требуется одно – профессионализм!» Или: «Сегодня, простите, это – нереально!» Ну и вроссыпь, по мелочи: «Нонсенс!», «Разберемся!», «Работать надо...», «...по жизни», «...по уму», «сучара», «волчара», «или он не мужик?» (не живой нешто человек, чтобы. гм.) и так до самоих разоружающих наглостью «политических технологий по работе с электоратом».

Рубаха слыл у коллег не опасным «по жизни» лохом-растетехом, кругло и свеже могшим, если что, сформулировать чуемую начальством надобу.

Только он – единственный – на этажах мог сказать: «Чисто конкретный трансрациональный антиномистический монодуализм и реальная, мужики, трансдефинитность!». И никто сказать на этажах этого больше не мог...

В ту нелучшую пору она чувствовала себя настоящею бабарихой бабой – было б сыто дитё, а у мира вашего хоть рожа треснь! – но и на ее редкие вопрошания о происходящем он немотствовал, врал или таинственно улыбался, предлагая как бы без слов довериться и лишь порою, в пароксизмах нежности, – «проникать сердцем» за воображаемые контуры и круги.

Восхищало и бесило ее то, что он, «Тол-Дреич», не осуждал служилого брата своего, буде тот сытый тыкающий тебе «начальник» альбо мелюзговый первоступенчатый карьерёк.

– И этого с-скотину, елки-палки, – кипятилась, прибираясь после визита, – эт-того садюгу – за стол наш?!

– Ну хотелось ему. – спускал на тормозах грозящий скандалом вздрык ее. – Интересно ж ему. И Гоголь твой, Николай Васильич, апостол Павел тож: Бог, мол, всех любит одинаково.

Медленно отерев сгибом запястья пот, она с наслажденьем хрястала в темную жижу раковины мытой тарелкой.

– А я, – клокоча, шипела, не оборачиваясь, – не всех, не всех, Толя! Не всех... – и, поперхнувшись рыданьем, благоразумно покидала «поле битвы», испуганная шевельнувшейся в горле яростью.

«Трудясь, трудись притрудно, – говорил Ефрем Сирин, – да избежишь болезни суетных трудов!»

Сидела плакала в ванной, отходила, успокаивалась сама от себя. Он ведь для них же с Арькой эти деньги.

Трудился он притрудно или нет, оставалось загадкою.

– Он отчужден, – защищал он по ее возвращении патрона. – Сам себе не поверил когда-то, а теперь. что же.

– А по мне, Толя, они и не рождались еще, эти «управители-управленцы», и так и уйдут. не приходя в сознание!

Он бесшумно подходил, обнимал чрез фланелевый, подаренный ко дню рождения халат, – большой, привычно-уютный. не то утешение ее теперь, не то крест.

Разложиться с животного страху до навоза, сделать из него – бывшего себя – кирпич и с энтузиазмом вложиться им в стройку очередной выживальной вавилонской башни. Вот мы все кто! Даже и не лакеи еще.

Он приблизил лоб к ее затылку и, все (как казалось тогда) слыша, нюхал и целовал волосы, не мешая «самостоятельно рассуждать».

– Я, Толичка, стихийная позитивистка какая-то! Марксистка замороженная. Ты сильно хорошо учил меня!

Он едва различимо ржал невеселым смехом, и она, не видя, знала: он поднимает и уводит знакомо в сторону бородатое недоявленное свое лицо.

Сдавала кандминимум в аспирантуре, и ректор, угрызаемый виной за Рубаху, дал согласье быть ее научным руководителем.

Однако, как ни щурься, ни манипулируй женскою всепригодной логикой, свобода в несвободе третьего помощника второго зама прозрелась наконец его женою как фикция. Не было свободы! Было выживанье, приспособленье к беде изо всех амортизационных резервов человечьего организма. Хоть расперефилософствуй тут.

Не выдавая подоплеки (отсутствие живого воздуха на этажах), он, омирщвленный Монах, крепился, шутил шуточки, но лик его гас, басок утрачивал неупотребляемые обертоны, а оборонно-похмельный юмор повторял использованные ходы.

На ум шли фантазии о волках, шакалах и стайных гиеновидных собаках, в безлайном, но усердном сопении гнавших красавца оленя на замаскированную под так и надо яму.

* * *

Е. В. слизывает со щеки нечаянную теплую слезинку и усилием глазных мышц возвращает в фокус расползшиеся по бумаге буквицы.