Жена султана

Похоже, что-то переменилось. Спустя несколько дней Зидана говорит мне:

— Надо же, Нус-Нус. Должна сказать, ты в последнее время отлично выглядишь. Как мелкий царек. Что-то в манере держаться, что ли?

Она обходит меня кругом, громко, вслух смеется:

— Спина распрямилась, если глаза меня не обманывают; двигаться стал свободнее. Что, мальчик мой, кандалами гремел — волю почуял, пока хозяина нет?

Я искоса на нее смотрю, но она только шире улыбается.

— Мне, знаешь, можно сказать. Я твое доверие не обману. Что, девушка появилась? — Она придвигается ближе. — Или, может, мальчик?

Я чувствую, как за глазами у меня закрываются ставни. Я не могу позволить себе быть настолько прозрачным. Она пожимает плечами, раздражаясь, что я не отвечаю.

— Я с тебя глаз не спущу, Нус-Нус, — грозит она.

Итак, я — словно книга, написанная четкой рукой, меня легко читать знатокам человеческих слабостей. Так не пойдет: надо быть осторожным, скрывать свои чувства, особенно от Зиданы. Потому что она, разумеется, права: эту вновь обретенную силу, позволяющую мне стоять прямо и высоко держать голову, подпитывает не обида или жажда мести, но любовь.

Ибо то, что я чувствую, это любовь — хватит себя обманывать.

Часть третья

16 Сафар 1088 Г. X.

В начале весны Исмаил возвращается. Он не в лучшем настроении: на севере разразилась чума, пришедшая с кораблей в Алжире и Тетуане, и султан едва от нее спасся.

Чума. Это слово распространяется по дворцу как пожар, и вот уже все о ней шепчутся. Здесь уже ходили слухи о европейской болезни, которую некоторые называют Черной Смертью: она начинается с ознобов и головных болей, нестерпимой жажды, рвоты и пронзающих болей, а потом раздуваются опухоли в паху и под мышками. Страна охвачена засухой — все и так хотят пить, всем жарко, у всех болит голова. Прибавьте к этому всеобщие привычные жалобы на боли в животе, и станет ясно, в какую панику мы приходим. Женщины гарема (им вечно нечем заняться) все время осматривают тела друг друга в поисках черных роз, которые, как они слышали, появляются на телах зараженных, предвещая смерть. Синяки и укусы насекомых вызывают истерики.

Даже Исмаил поддается общему безумию. Да что говорить. Он хуже прочих, несмотря на то что имя каждого, кому суждено умереть, уже вписано в Книгу Судеб, и ни лекарство, ни предосторожность не могут его ни вылечить, ни отвратить неминуемое. И все-таки меня каждый день посылают за доктором Сальгадо, который, собственного здоровья ради, отказался от крепких напитков после прошлого, едва не приведшего к смерти случая с нашим повелителем. Доктор должен осмотреть султана: убедиться, что у него нет жара, проверить его язык, цвет и запах мочи, состояние стула. Каждый день, несмотря на то что доктор провозглашает, что султан здоров, Исмаил созывает астрологов и нумерологов, которые кидают ему жребий и высчитывают судьбу (которая, на удивление, неизменно благосклонна). В значимых местах во дворце рассыпают соль, чтобы отвадить джиннов, которые, будучи зловредными созданиями, могут принести чуму. Во всех дворах сажают гиацинты — известно, что их запах очищает воздух. Исмаил велит талебам писать на бумажных полосках стихи из Корана — потом он их проглатывает. Зидане приказано готовить для него отвары и зелья. Она почти каждый день гоняет меня на базар за все новыми покупками, и за последние недели, когда чума подступила ближе, список того, что мне нужно купить, становится все причудливее: хамелеоны, иглы дикобраза, вороньи лапы, кристаллы и камни из Гималаев, ляпис из фараоновых гробниц, шкуры гиен и паутина. Когда она велит мне добыть ей тело недавно похороненного ребенка, я отказываюсь.

Она смеется:

— Если ты этого не сделаешь, я просто найду другой способ.

От этого шантажа я склоняю голову, но ничего не отвечаю — и она не настаивает. Я ухожу, и мне кажется, что я спасся от ее злой воли. Но на следующий день гарем рыдает: у одной из черных невольниц пропал ребенок. Я встречаюсь глазами с Зиданой. Взгляд у нее пустой и наглый — я слишком хорошо его знаю и знаю, что он означает. В ту ночь я не могу уснуть.

Чума идет через Танжер, унося многих ненавистных англичан, захвативших этот важный порт — ключ к торговым путям Средиземноморья, преподнесенный английскому королю в качестве приданого его португальской невестой. Чума достигает Лараша и Асилы, протягивает щупальца вдоль побережья в Сале и Рабат. Торговцы привозят ее в глубь материка: каждую неделю она подползает все ближе, до нас доходят ужасающие истории о заболевших целыми семьями, о деревнях, где пал от голода скот, о бесхозных овцах, бродящих по холмам, о купеческих караванах, бредущих торговыми путями без прибыли для владельца. Болезнь дотягивается до Хемиссета и Сиди-Касема, они всего в десятке лиг от нас.

Мы ждем — в душном зное, едва позволяющем дышать, молимся о том, чтобы причудливый поворот судьбы заставил чуму пройти мимо нас и ударить по Марракешу. Окруженный всеобщим безумием, я не могу не чувствовать некоторого страха. Я сам не видел эту болезнь, но слышал о ней от прежнего хозяина, доктора Льюиса, и вместе с ним наблюдал ее последствия, повсеместный суеверный ужас, которым все еще была больна Венеция тридцать с лишним лет спустя после прошлого мора. Доктора Льюиса завораживала эта болезнь и страстная вера венецианцев в то, что они спаслись от худшего силой молитвы.

— Люди эти не просвещеннее твоего народа, — говаривал он мне, когда мы гуляли по городу. — Верят в обряды, но вместо того, чтобы приносить в жертву своим идолам животных и пленников, жертвуют огромные деньги на высокие здания и картины на священные сюжеты. Думают, так можно купить неуязвимость.

В каком-то переулке доктор зашел в аптеку и купил пару причудливых масок с птичьими клювами, в каких врачи-венецианцы из соображений безопасности ходили по городу. Одну из них он надел, пока я не видел, и так меня напугал, что я упал на мостовую. Когда я пришел в себя, он показал мне, как набивали клюв целебными травами, чтобы очистить вдыхаемый воздух, а потом покачал головой.

— Я, однако, уверен, что болезнь не передается по воздуху. Будем надеяться, что дождемся новой вспышки, и я смогу проверить свои предположения.

Я содрогнулся, искренне надеясь, что мы избежим подобной участи: то, что я заперт в этом городе — таком красивом на первый взгляд, но полном узких темных переулков, сырых углов и зловонных водоемов, в которых наверняка водятся все на свете болезни, — снилось мне в кошмарах.

Мы добрались до Сан-Джиоббе на северо-востоке города, недалеко от еврейского гетто, где у нас были дела, потом зашли в церковь Сантиссимо Рендеторе и, наконец, Скуола Сан Рокко, чтобы доктор удовлетворил свое любопытство по поводу чумных церквей Венеции. Большей частью картины, которые мы в них видели, были далеки от правдоподобия — полны больших белых ангелов, сияющих мадонн и упитанных младенцев; но в студии возле Скуола мы встретили молодого художника Антонио Занки, заканчивавшего работу над огромным полотном, которое изображало едва прикрытые трупы жертв чумы, спущенные из окон и с мостов крепким мужчинам, укладывавшим тела в свои свежепросмоленные гондолы; трупы, выброшенные в каналы; больных, показывавших ужасные бубоны и нарывы. Я был заворожен тем, как работает художник. Класть краски на холст, создавать форму и перспективу на чем-то простом и плоском — все это казалось мне волшебством и чем-то тревожило меня, я не мог объяснить чем. Он словно возвращал чуму в мир, изображая ее действие так наглядно.

За работой Занки рассказывал нам о святом Рокко, итальянском святом, защищающем от чумы. Мы повсюду в городе видели его изображения: он посещал больных чумой в больнице, где, разумеется, заразился сам; поднимал одежды, показывая отметину болезни на бедре. Занки сказал, что святой уполз в лес и лег там, ожидая смерти. С ним была только его собачка, она каждый день приносила ему хлеб, украденный у городских пекарей; но в награду за его праведность и уход за больными за ним спустился ухаживать ангел, и он чудесным образом излечился.

Я видел, что хозяин в это не верит, хотя он дождался, пока мы выйдем на улицу, и лишь тогда заявил:

— Новые суеверия. Люди действительно выздоравливают от чумы: если дожил до пятого дня, телесные гуморы одержат в битве победу. Молитвы и праведность тут ни при чем — я видел куда больше грешников, чем святых, поборовших болезнь! Но болезнь эту не просто так зовут Великим Мором — говорят, в 1630-м она унесла в здешних краях каждого третьего.

Каждого третьего. Теперь я вспоминаю эти мрачные слова.

Элис. Зидана. Исмаил.

Элис. Зидана. Я.

Элис, Исмаил. Я.

Ночь за ночью я терзаюсь от страха.

Каждый день из Феса прилетают почтовые птицы с ужасными вестями. Люди умирают на базаре, на улицах, падают замертво с мулов по дороге за покупками. В кожевне, куда, по общему мнению, болезнь не должна проникать из-за губительного запаха помета и мочи, которыми обрабатывают кожи, один из работников валится в красильную яму, незамеченный товарищами. Его труп находят окрашенным в такой ядовито-желтый цвет, что сперва принимают за адского демона. Чума не признает ни положения, ни праведности: среди умерших есть тарифы, знать и марабуты; есть и муэдзины, и имамы. Исмаил шлет ответные распоряжения о переписи, приказывая каидам разделить город на части и подсчитать число умерших на избранных улицах, чтобы вывести среднюю цифру. Таким образом, вскоре подсчитывают, что умерло уже больше шести тысяч; каждую неделю число их удваивается и утраивается. Медник просит султана о приеме.