Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)

— Ради того, чтобы наскрести на пузырёк, — рассказывал как-то в минуту откровения Каджар, — чего только не сделаешь. Ты знаешь, однажды я забрался в хлев. А было это, Базар, в вашем селе. Забрался… Прислушался, вроде тихо, спокойно, видимо, никто меня не услышал. Только луна спряталась за тучу, я оседлал серого ишака и был таков…

Дальше слушать его я не смог и, размахнувшись, изо всех сил врезал ему в челюсть. Он тотчас выплюнул изо рта два своих зуба.

— Ты что, ты что, браток?

— Пошёл вон, негодяй!

— Разве это твой был ишак?

— Пошёл вон, я тебе сказал!

После, этого случая передо мной постоянно стояло лицо Керима. Днём и ночью. В ушах моих раздавался его голос: «Беги, Базар, от таких негодяев, как Каджар! Я вырву тебя и» его лап». «Ах, Керим, до чего ты был прав, и как был глуп я…»

Я был ещё в заключении, когда умерла мать. Затем от тяжёлой формы кори завял мой нераскрывшийся бутон, маленький сын Ениш. Бедная моя мама, несчастный мой ребёнок! Так и не увидели вы от меня добра!..

Когда я, отбыв наказание, вернулся в село, то на двери нашего дома обнаружил тронутый ржавчиной чёрный замок. У меня закружилась голова. Где Садап? Я стоял оглушённый. Не похоже, что эта дверь недавно открывалась. В хлеву пусто, никаких признаков пребывания скотины… Всё покрыто толстым слоем пыли. Неужели Садап бросила меня и?.. О-о-о! Покрывшись холодным потом, я опустился на корточки.

Таким меня и увидела соседка тётушка Арзыгуль.

— Здравствуй, Базар. С прибытием. Вернулся, значит. А мать и Ениш-джан так и не увидели тебя… — и она зарыдала. В эту минуту она была очень похожа на мою покойную мать. Даже морщинки на её лице и круги под глазами были такими, как у мамы. И на голове была такая же старенькая выцветшая накидка. У меня к горлу подкатил комок и глаза заволокло слезами.

Тётушка Арзыгуль увела меня к себе. Раскрыла передо мной сачак. И таким родным запахом повеяло от простой домотканой скатерти с пахучим, домашней выпечки хлебом.

— Съешь хлеба, помяни свою мать и Ениш-джана, — прервала мои мысли тётушка. И, сложив молитвенно руки, она стала ждать, что же я произнесу в их память. Но я молчал. Молчал в каком-то жутком оцепенении.

Тётушка Арзыгуль поняла моё состояние и посетовала:

— Если не знаешь, что надо говорить в таких случаях, то отведай хлеба и соли, а я сама скажу.

Я отломил кусочек хлеба и положил в рот. Благословенный пшеничный хлеб! Как много о тебе мечтали! Но я в тот миг не почувствовал его вкуса, он становился мне поперёк горла. Тётушка Арзыгуль, опустив лицо, что-то пробормотала, затем, обращаясь ко мне, сказала:

— Пусть память их будет светлой!

Я повторил её слова. Но стены её хибарки давили и жгли меня. Я молча выпил чай. Затем глубоко вздохнул. За мной и тётушка горестно заохала:

— Садап-то, несчастная, горюшка хлебнула… Ей даже дом собственный стал тесным. Иной раз выскочит во двор, бедняжка, и давай голосить. А что ей оставалось делать, если всё здесь напоминало о сыне да о свекрови? — тётушка Арзыгуль всхлипнула и замолила. Ничего больше не добавила.

А моё сердце разрывалось на части. Неужели Садап забыла меня? Чем дольше тянулось молчание, тем больше я чувствовал тяжесть на своих плечах. И спрашивать о жене боялся.

— Садап бы одной так и пропасть, — прервала молчание Арзыгуль, — если бы не друг твой из Йылганлы, Керим, который увёз её к себе домой. Ну и человек, какая душа. Прямо золотой.

Эти слова меня обожгли огнём. Тётушка Арзыгуль, я понимал, говорила обо мне. Мол, Керим золотой человек, а ты… А что, разве не права она? Права, конечно, Абсолютно права.

…Керим принял меня приветливо. Он был простужен и лежал в постели. В честь моего приезда закололи единственного барашка. И Садап ничего плохого не сказала. Моя Садап! Моя Садап! Благородная душа, бесценное моё сокровище! «Ты много терпел, не стану я своими упрёками терзать тебя», — прочёл я в ев глазах.

Жить в чужом доме, пусть это даже дом самого близкого твоего друга, не совсем удобно. В конце концов у нас с Садап был свой дом. Мы решили возвратиться в родное село.

Однажды, это было уже зимой, поехал я в районный центр получить паспорт, по пути зашёл в столовую. Хотел перекусить, но не удержался и хватил стопку для сугрева. Потом ещё одну и ещё.

Домой я шёл уже в приподнятом настроении. Стоял январь, довольно снежный и морозный, но для меня была весна; во всяком случае холода я не ощущал. Уже стемнело, когда я поравнялся с домом Керима. Я прошёл по мосту, перекинутому через овраг, по дну которого протекал не глубокий, но очень бурный ручей. Внутри у меня горело, и очень хотелось пить чего-нибудь холодненького. Я спустился к воде, склонился, опираясь на руки и… От ледяной воды у меня перехватило дыхание. Я попытался встать, но стремительный поток не дал мне сделать этого. Меня обуял ужас.

— К-к-Кери-им! К-К-кери-им-м! Спаси! — закричал во всю мощь своих лёгких. На моё счастье, Керим услышал крик. Прибежав, в чём был, он бросился в воду. С его помощью я ухватился за прибрежные камыши, скользя и спотыкаясь, выкарабкался на берег.

Керим же после этого случая слёг. От высокой температуры у него начался бред: «Нет, я не дам тебя Каджару… Ты ещё не знаешь его… Ты же мой друг, Базар. Я не отдам тебя и воде… Ты должен жить, друг!» Иногда он открывал глаза, но, кажется, ничего не соображал. Затем веки его снова смыкались и опять начинался бред. Ни днём, ни ночью мы с Садап не отходили от него. Не помогли никакие лекарства и средства. Этот страшный беспрерывный жар на протяжении двух суток так и унёс его. Осталось шестеро осиротевших ребятишек…

О-ох! Беда моя, не удивляйся, сынок, моим слезам. Это плач моего сердца. Так я потерял своего лучшего, истинного друга. Крылья мои обломились. А может ли птица с обломленными крыльями летать? Нет, не может. И что мне оставалось делать?

Отметив семь дней, я словно полоумный, пошёл к одинокому тутовнику. Что-то меня туда потянуло. Стоит тутовник, как старый, могучий богатырь. Листья его давно осыпались. «Тутовник, зачем ты обманул меня? — мысленно обратился я к дереву. — Нет, конечно, не ты меня обманул, но ты мог открыть мне глаза? Ведь видел же, как возле тебя Каджар обманывал меня каждодневно. Ведь он мне не был другом, о одинокий тутовник. Знай, что теперь я убедился в этом на собственной шкуре. О, могучее дерево, ты свидетель самых разных моих дней, и печальных, и разудалых, я любил тебя и буду любить!» Так я говорил в тот раз о тутовником, словно с человеком. Он же молчал мне в ответ, только в ветвях его свистел холодный ветер. А может, он осуждал меня? Ну и пусть, значит, так и надо. Он имеет на это право. А мне после такой исповеди стало чуть-чуть легче…

Я не мог пойти дальше старого тутовника, А ведь станция была совсем рядом, вон рабочие кладут новые шпалы. Возможно, это мои товарищи, возможно, среди них и добрая тётя Даша. Вон та женщина в белом платке на неё похожа. Кажется, она даже смотрит сюда. Нет, я не могу подойти к ним. Когда-то я не посчитался о ними, они меня не простят…

На душе у меня было муторно и противно. Неужели я заболел? Или это боль разлуки с Керимом? Только одно меня может сейчас отвлечь от грустных мыслей. Водка. И я опять выпил.