Женщина из бедного мира

— Вот ведь коммунист, а к жене питает такие частнособственнические чувства.

— Куда там! Жену все-таки каждый хочет сам…

Я изо всех сил рванулась из рук солдата и оттолкнула его. Огляделась. Мой взгляд задержался на втором солдате, я отскочила за его спину. Этому солдату, видимо, польстило мое доверие к нему, и он защитил меня от нахала.

Тот стоял теперь лицом к лицу с Конрадом, пока другой сыщик производил в комнате обыск. Он обшарил все углы (но в печку заглянуть не догадался), раскидал со стола бумаги, перерыл ящики, не оставил и постель нетронутой. Поднял одеяло, прощупал простыни, тряс подушки, сохраняя на лице злорадную, отвратительную гримасу. Все это казалось мне как бы осквернением святыни, я должна была сдерживать себя, чтобы не вмешаться.

Глаза Конрада сверкали. Он не отвечал на злорадные слова и угрозы сыщика. Все время молчал. Он мужественно все перенес, как человек, который не чувствует за собой никакой вины. Горели только глаза. Он будто завораживал сыщика своим острым и уничтожающим взглядом, и я видела, как тот судорожно сжимал револьвер, готовый спустить курок. Я чувствовала превосходство Конрада над этим кичливым и гнусным человеком. Я чувствовала, что правда на стороне Конрада, а не того, другого.

Однако это продолжалось недолго. За несколько минут «официальная процедура» закончилась. Конраду заломили руки за спину и вытолкали его за дверь. Все произошло быстро, потому что он не сопротивлялся. Он ничему не удивлялся, как бы подчиняясь насилию. Он не считал это законным, однако за свою правду готов был постоять.

Повернув голову, Конрад бросил мне дружеский, ободряющий взгляд, как будто что-то хотел сказать, но не смог. Шпик ударил его в спину и грубо толкнул вперед. Я вскрикнула, ноги мои подкосились, и тогда я почувствовала, как чья-то рука пытается обхватить меня. Чьи-то похотливые глаза сверлили меня, унижали, оскверняли.

Собрав все силы, я оттолкнула шпика:

— Оставьте меня! Убирайтесь!

— Но-но, пташечка, не слишком резво!

— Уходите сейчас же или я позову на помощь!

— Молчать, а не то арестую!

Я закричала, но прежде чем кто-то успел прийти, он выскользнул, как побитая собака.

Я закрылась на ключ и, шатаясь, вернулась в комнату.

Казалось, все было опустошено, разрушено. Тут похозяйничали несправедливость и насилие. Бумаги разбросаны, постель раскидана. На полу грязь. Вокруг меня пусто. Больше не было Конрада. Его увели.

Я опустилась ничком на кровать и зарыдала.

В сердце кипела злоба, я готова была кусаться, царапаться, бить, уничтожать всех, кто ворвался в наш дом и разрушил наше счастье. «Вернется ли он? А если нет, что будет со мной?»

В ту ночь я не знала сна.

20

«…Правительство республики не может позволить, чтобы в нынешнее тяжелое военное время на государственных и частных предприятиях начали бастовать рабочие, которые трудятся в интересах обороны государства. От этого была бы польза только нашему внешнему врагу. Правительство предпримет все законные меры, чтобы устранить забастовку, которая ухудшает военную обстановку.

Во главе подстрекателей такой забастовки стоит Центральный совет профсоюзов Эстонии. Связь этого Совета с внешним врагом и денежная помощь, которую Совет получал от него, доказаны. Судебные органы республики уполномочены привлечь виновных к судебной ответственности».

Я читала и перечитывала это правительственное сообщение, которое было расклеено на всех углах, и никак не могла его понять. Я знала, что Центральный совет профсоюзов провел забастовку за повышение зарплаты, что Центральный совет никакой денежной помощи от «внешнего врага» не получал и что разговор об этом — провокация Мяяркасся или еще кого-то.

Начало и конец правительственного сообщения противоречили друг другу. В начале было совершенно правильно сказано, что рабочие шли на забастовку «под воздействием тяжелого материального положения», а в конце утверждалось совсем обратное, будто забастовку поддерживали «вражескими деньгами». Я понимала, что это провокация, и не могла поверить, что правительство официально размножило ее, но я видела эту фальшивку, отпечатанную черным по белому. Неловкое и смешанное чувство овладело мной, словно я школьница, которая стоит перед неразрешимой задачей. Наконец беспомощно махнула рукой и ушла.

Я уже выплакала свою боль, на сердце было пусто. Ни о чем не сожалела; случилось то, что должно было случиться, только трудно было представить себе Конрада за тюремной решеткой. Но и с этой мыслью я свыклась и не теряла надежды на то, что он скоро будет свободен. Я склонна была верить, что арест членов Центрального совета был ошибкой, или если не ошибкой, то, во всяком случае, необдуманным шагом, который позднее исправят. Я была убеждена: правда на стороне Конрада, на стороне всех арестованных товарищей — и ни на миг не сомневалась в этом.

Я ожидала развития событий, и мне не пришлось долго ждать. На фабриках вспыхнули забастовки против ареста членов Центрального совета. Рабочие бурно выражали свою солидарность с арестованными, с их семьями, со всеми пострадавшими, в том числе и с Конрадом и со мной. Это человеческое чувство общности закрепило мою веру и дало силы выдержать. Через несколько дней руководство всех профсоюзов столицы собралось в Рабочем доме на совместное заседание. Явилось сто двадцать шесть рабочих представителей, и среди них царило абсолютное единство. Они сказали свое веское слово о том, что действия и тактика Центрального совета были правильными, а предъявленные ему обвинения ложные. Решено было не избирать новых членов взамен арестованных товарищей, признав тем самым, что, находясь в тюрьме, они выполняют свои служебные обязанности. В жилы мои словно влили огня, настроение поднялось, и я с гордостью думала о Конраде, о его нелегком, но благородном долге. Я чувствовала, что он не один, что его вспоминают с уважением, его страдания признают достойными. Через него и я была связана с этой огромной солидарной семьей и получала силы, которые помогали мне держать выше голову.

Все дни я проводила в Рабочем доме, и, если вечерами мне становилось страшно, я отыскивала свою товарку по работе и ночевала у нее. Пусть искусственно, но я поддерживала свое настроение, потому что не хотела и не могла жаловаться, когда все другие мужественно переносили свою судьбу. Я хотела быть достойной Конрада и всех, кто боролся за рабочие права, я хотела учиться твердости духа и самопожертвованию.

Я собрала все свои силы и выдержала.

Их освободили: Конрада и других, арестованных вместе с ним. Они вернулись, потому что выдвинутые против них обвинения ничем не подтвердились. «Денежная помощь от внешнего врага» оказалась ложью, хотя арестованные без страха заявляли, что они считают своей ту великую идею, которая объединяет трудящихся всего мира. Это мощное чувство единства со своими братьями по классу определяло их действия и тактику, оно позволяло им выполнять достойную роль в едином организме рабочего класса так же, как выполняют отдельные органы свои функции в человеческом теле. Не была, по их мнению, каким-либо преступлением борьба за человеческие права рабочих и гражданские свободы, за лучшее, счастливое будущее трудового народа. От этого они не могли отступить, это было у них в крови, оно управляло их сознанием и подсознанием.

Злость Конрада, его дух протеста и воля к борьбе в тюрьме лишь усилились. Он и не думал сожалеть о том, что сделал, или сожалел только о том, что ему удалось так мало сделать. Он поклялся впредь работать с удвоенной энергией, собрать все свои силы, чтобы достичь больших успехов.

— Они предлагают рабочим подачку: двадцать пять процентов надбавки к зарплате, — объяснял он, и кровь приливала к его лицу. — Но они не учитывают, на сколько десятков процентов тем временем поднялись цены на предметы потребления. На что должны жить рабочие? На несуществующие, провокационные четыре миллиона? Нынешней зарплаты едва хватает на салаку, на мерзлую картошку и хлеб, больше ни на что. А повышения производительности — этого они, понятно, требуют. Не знаю, какую ты поднимешь производительность на пустой желудок.

Помню: в тот раз мы сидели у товарища Веэтыусме, который лежал в постели больной. До этого мне не полагалось знать, где он живет, но сейчас, когда Веэтыусме заболел, Конрад забыл о своей обычной осторожности и взял меня с собой.

— Больному человеку приятно, когда его навещают, — сказал муж и тут же добавил: — Кроме того, он доверяет тебе.

Я была благодарна за это доверие и обещала его оценить.

Жил Веэтыусме в деревянном домике где-то за Казанской церковью. Маленькая, низенькая комнатка, наверное, уже несколько дней не прибиралась. Как только мы вошли, затхлый запах ударил в нос. Пол грязный, повсюду затоптанные папиросные окурки. По углам всевозможный старый хлам, кипы газет, покрытые толстым слоем пыли. На голом столе была тарелка, на ней головы салаки, кусок хлеба и карманный нож. В углу за шкафом, отделенная от остального помещения вылинявшей пестрой занавеской, стояла деревянная кровать. На кровати, тяжелобольной, похудевший и пожелтевший, лежал Веэтыусме. Он не обращал внимания на предостережение Конрада не разговаривать и отвечал горячо: