Женщина из бедного мира

— Они обвиняют вас в том, что в трудное военное время вы организовали забастовку. Мол, враг наступает, как стая азиатской саранчи. Но ты сейчас можешь сам прочесть в газетах, как обстоит дело с этим наступлением. Совсем наоборот. Эстонских солдат направляют вместе с белым русским разбойным корпусом на красный Петроград. Что им там нужно? Искать перед Таврическим дворцом первые следы независимости Эстонии? Глупцом был бы тот, кто поверил, что белые, приди они к власти в Петрограде, признали бы Эстонскую «картофельную республику». Я бы хотел спросить господ с Вышгорода — неужели они забыли казацкие плети? Неужели не помнят, кем был губернатор Коростовец? Не помнят фон Сиверса? Действительно, если они все забыли, то эстонский пролетариат должен им это напомнить.

— Все, что ты говоришь, верно, — продолжал Конрад развивать мысли Веэтыусме. — Нас пугают, увещевают и обуздывают всегда одними и теми же словами: тяжелое военное время, враг наступает. Но эти устрашители и увещеватели когда-нибудь спросили себя, что значат эти слова? Дали хоть раз эти господа себе отчет о той ответственности, которую на них накладывает трудное военное время? Не будем говорить о том, что обеспеченные слои ни в чем себя не ограничивают, что алчность их все возрастает и, как всегда, они пируют. Вспомним, что каждый новый день войны стоит новых миллионов, новых жертв убитыми и ранеными, нового горя и страданий. Попробуем себе представить, долго ли выдержат денежные запасы «бедной Эстонии…».

— О-о, они способны выдержать довольно долго, — вставил Веэтыусме. — Печатный станок способен выбрасывать на рынок все новые и новые марки, а у этих бумажек есть то свойство, что они попадают в руки тех, у кого они и прежде были. Конечно, при этом растет бедность большинства народа, но разве это волнует господ?

— Все-таки всему есть предел, — продолжал Конрад. — Бесконечное печатание новых марок, падение их ценности и обнищание масс — все это подтверждает, что народу невмоготу продолжать войну. Но почему тогда не делается ни малейшей попытки достичь мира? Повинна ли в этом тупость государственных мужей Эстонии или их чванливый эгоизм не позволяет им обратиться к красной России? Может, имеются другие, более могущественные силы, которые сдерживают их? Я склоняюсь к последнему. Уверен, что Эстония стала орудием в руках крупных банкиров из союзных стран. Эстонских солдат хотят использовать как пушечное мясо, чтобы уничтожить в России большевиков. Иначе больше ничем не объяснишь, почему власти поддерживают белогвардейцев и вместе с ними идут войной на Петроград.

— Ну это ясно, — подтвердил Веэтыусме. — Но, как я уже сказал, это означает — копать могилу независимости Эстонии. Русские белогвардейцы — это и есть те внутренние враги, которые в один прекрасный день станут врагами внешними и сожрут независимость Эстонии. Но разве эстонский рабочий класс заинтересован в том, чтобы так вот и закатилось солнышко независимости этой малой буржуазной республики? Нет, возвращения царских генералов эстонские трудящиеся не желают, и поэтому они должны требовать мира с Советской Россией. Если эстонская буржуазия не может мыслить политически, тогда наш рабочий долг заменить ее.

Я видела, что Веэтыусме становится все труднее говорить. Он медленно приподнялся на кровати и несколько раз глубоко вздохнул. Я подала ему воды, он отпил пару глотков, некоторое время молчал. Наконец произнес:

— У меня не такая уж нежная душа, но частенько на глазах выступают слезы, когда я вижу эту бедность, которая царствует в наших рабочих предместьях. Если бы господа министры хоть разок прогулялись тут, они бы увидели, что с помощью полицейских отсюда невозможно выгнать голод. Однако они благословляют нас лишь полицейскими, так как не в их интересах ступать сюда ногой.

— Ты, друг мой, слишком волнуешься. — Конрад попытался успокоить его. — Не забывай, что ты больной, тебе нужен покой и отдых. Здоровье и жизнь у таких, как мы, — единственное богатство, а с ним нельзя так небрежно обращаться. Их следует беречь для больших дел.

— Как я могу оставаться спокойным, если все время вспоминаю, какую несправедливость терпят люди, которые живут вокруг меня, испытываю я, и ты, и все те, кто стоит за рабочее дело? Горе и нужда трудящихся говорят нашими устами, устами рабочих представителей, а нам бесстыдно бросают в лицо: мол, это вражьи миллионы заставляют вас поднимать голос. А поднимает нас великая идея освобождения угнетенного люда, идея лучшего будущего, но господам видятся тут лишь пачки бумажных марок, которые мы, мол, прикарманиваем себе. Но пусть они знают: наш голос будет звучать все сильней, мы не отступам, пока не достигнем своей цели. И если нам придется пасть на этом пути, погибнуть от рук палачей, за нами встанут новые бойцы, кто продолжит и поведет наше дело дальше.

Страстные слова Веэтыусме совершенно ослабили его. Он вытянул над головой руки, будто хотел потянуться, — туловище его чуть поднялось, — и тут же бессильно обмяк. Рукава его рубашки задрались до локтя, и я увидела исхудалую руку, покрытую белесыми волосами: кожа да кости. Он приоткрыл рот, обнажив зубы, на которых виднелись прожилки крови. Мне казалось, у него чахотка в тяжелой форме.

Мы оставили его лежать, попросили хозяйку позаботиться о нем и ушли. Конрад обещал найти врача, которого можно было бы привести к больному, а я пошла прямо домой. Меня удручала картина этого человеческого страдания, я ее больше не могла видеть.

Дни бежали за днями, я их не замечала. Мне предоставили в Рабочем доме новую, более ответственную работу. Кроме того, на мне лежали мои обычные обязанности хозяйки, так что просто целыми днями не было времени для чтения. Вначале я с беспокойным сердцем шла на свою новую службу, а возвращаясь, заверяла себя, что, наверное, не справлюсь с такой большой обязанностью. Но вскоре я свыклась с ней, и она доставляла мне странное, волнующее удовольствие. Налаживать культурную жизнь рабочих, издание их журнала, пером и словом помогать в осуществлении великой идеи, прекрасной мечты — разве в этом не было высшей радости? И я, бывшая простая конторщица, так выросла!

Помню: я еще в детстве скучала без дела, всегда стремилась двигаться, возиться, чем-то заниматься. А моя последующая жизнь — разве она не была единым напряженным устремлением к действию? Принести себя в жертву всему рабочему классу — эта великая мечта так захватила меня! Я поверила, что и в самом деле полезна своими скромными делами. В то время они казались мне столь важными, что важнее их я уж и не видела ничего.

Во мне укреплялась самоуверенность и вместе с тем вера, что дело, которому я отдалась, правильно. Оно захватило меня, будто волна, и несло дальше. Не устрашали меня и все страдания, которые выпали на нашу долю, я ощущала радость бытия, которая делает жизнь приятной.

Я была благодарна Конраду. Эту радость я обрела через него. Он научил меня смотреть на жизнь другими глазами, острее все замечать, совсем по-иному чувствовать, осмысливать глубже. Через него я получила возможность принадлежать к тому мощному и осчастливленному единству, которое называется словом человечество.

Конрад по-прежнему с головой уходил в работу и заверял, что доволен ее результатами. У противников было на время выбито оружие из рук: все профсоюзы столицы на своих общих собраниях одобрили деятельность Центрального совета в борьбе за повышение заработной платы рабочим. Это придало Конраду новые силы, и он уже подумывал о созыве съезда профсоюзов всей республики. Съезд этот должен был стать достойным противодействием тем враждебным силам, которые угрожали свободе трудящихся, их устремлениям к лучшему будущему. Будто в тупике, втиснутый в предместья столицы и других городов, дрожал в напряженном ожидании трудовой народ: что же принесет ему завтрашний день? Народ требовал хлеба — этого требования не слышали; народ ожидал мира — об этом не разрешалось и говорить. И выходило так, что чем дальше катилась военная волна, тем больше удалялось от нас то новое общество, о котором мечтали мы — Конрад, я и все те, кто был с нами. Неужели мы должны были спокойно наблюдать за этим, разве наш долг не состоял в том, чтобы отстаивать свою мечту?

— Что ты думаешь о вооруженном выступлении? — спросил однажды Конрада председатель Центрального совета. — Подходящее для этого сейчас время или нет?

Этот вопрос, видимо, был неожиданным для Конрада.

— Классово сознательные рабочие должны думать об этом каждое мгновение, — продолжал председатель. — А мы — какие мы рабочие вожди, если не знаем своих задач? Сам видишь, Конрад. Здесь каждый день бывает масса рабочих. Они отчаялись. Клянут правительство, существующие порядки. Дайте им в руки оружие, организуйте всеобщую забастовку, остановите железные дороги, и у вас окажется в руках такой переворот, какого вы и не ожидали. Антиправительственные настроения, скажу я вам, сейчас очень широки, и если мы их не используем, то совершим преступление против рабочего класса. Или вы хотите, чтобы буржуазия сама кинула вам в руки власть? Но на то она и власть, чтобы держаться за свою славу и величие зубами и когтями. И свалить ее необходимо насилием. Любая революция — насилие. А мы все-таки представители революционного народа. Или, по-твоему, нет?