Женщина при 1000 °С

Это была какая-то гремучая смесь блаженного уединения, изгнанничества и тюремного заключения. Разумеется, сейчас, в этом гараже, я тоже как бы мотаю срок. Если судебная система до тебя не добралась, приходится самому за себя взяться. Впрочем, я категорически отрицаю, что я – убийца. Никакой я, к черту, не убийца. Кто тыщу раз бывал убит – тот уже сам никого не убьет.

По зрелом размышлении могу сказать, что эти годы покоя и уединения близ Глуби были, пожалуй, лучшими из тех, что я прожила. Сначала я обрела непритязательность, затем гармонию, по крайней мере, хоть намек на ту гармонию, отблеск которой я увидела в глазах отшельника с Сушилен, когда он много лет назад прокрался в Скетюфьордскую столовку. Стало быть, грустный итог жизни таков: счастье – не в других людях, а в том, чтобы держаться от них подальше. По этой причине здесь, в гараже, мне так хорошо.

116 Парусная мастерская «Эгир» 1984

Что я делала после тех лет у Глуби? Я переехала в столицу и… Ой, а вот и Лова, родимая.

«А что ты делала вчера вечером?»

«Вчера вечером? Дома была, мы с мамой телевизор смотрели. Мы всегда вместе смотрим ‘Скорую помощь’».

«Фи! Тебе бы в Афганистан поехать и заботиться о тамошних женщинах. Пока молодой – полезно побывать на войне».

«Боюсь, мама будет недовольна».

«Фи. Матерям вообще полезно скучать по своим детям».

«Но я у нее единственная».

«Да, это тебе повезло. Но прошу тебя, Лова, не забывай жить. Жить самому гораздо интереснее, чем смотреть на это со стороны».

Она дает мне лекарства, а потом я позволяю ей накормить меня с ложечки, притворяюсь обессилевшей. Не хочу запихивать это в себя, надоели мне пищевые продукты. Но недалек тот день, когда я смогу не проделывать этой процедуры. Адвент не за горами, а там уж и четырнадцатое число. В тринадцать тридцать, так ведь она сказала, девушка из Службы погребальных костров.

Ах да, что же я делала после тех лет у Глуби? Я переехала в столицу и осела вместе с моим Оболтусом Диванным в убитой в хлам квартире на улице Капласкьоульсвег. Хотелось быть поближе к Халли в его Мелар и к Оули, который предпочел снимать жилье у брата, а не жить бесплатно у матери. Я нашла себе работу на мысу Гранди, сидела там и подшивала счета в «Парусной мастерской ‘Эгир’». Я считала, что должна отплатить за тот урон, который нанесла моряцкому сословию, но оказалось, к тому времени эти добрые люди уже давно не обслуживали морские суда, а вместе со всей своей фирмой ударились в походную жизнь. Палатки, тенты и домики на колесах. Они стали моей специальностью на много лет. Но, черт возьми, как же холодно было на этом Гранди и как ветрено в этом Западном районе, там я часто чувствовала себя, как вошь в Господней бороде, под вечными ледяными дуновениями из той его ноздри, которая называется Квальфьорд. Потом мы переехали в Вог, где была защита от ветра. Магги пошел в Колледж-у-Озера, который в ту пору переехал туда, только без Озера. Там я превратилась в курочку-садовницу: клевала грядки, повязавшись платком, и радовалась зеленям, вылезающим из земли. Мы начинаем жизнь с мечтаний о золотых горах, а заканчиваем тем, что радуемся одному деревцу. Видимо, это и есть главное содержание нашего бытия: обрубать мечты. Избавляться от всего, что ты хотел и что получил. Сейчас я лежу здесь, и у меня осталось одно-единственное яйцо.

Забыла рассказать: когда я кинула в Байринга гранату, она упала на пол в хлеву и пробумкала в угол; там-то ее и подобрал Йоун с Глинистой речки и вручил мне на ложе скорби. Он принял ее за «карбюратор», но я поправила его, сказала, это, мол, русская фляжка, которую мой Байринг якобы нашел в брюхе зубатки на Хвостецкой банке, и якобы это была его любимая вещь. «Ах, вот как?» Чека была оторвана, и теперь она, конечно же, была испорчена, просрочена, как плавленый сыр сорок второго года выпуска. Честно признаться, я жутко расстроилась, что мне не суждено было применить ее, увидеть ее сияние. А теперь она – все мое имущество, вся моя жизнь: Le seul souvenir de ma vie turbulente [240] .

240

Единственная память о моей бурной жизни (фр.).

В переселении в столицу меня больше всего радовало то, что я вновь возобновила общение с мамой и папой. К тому времени они уже так долго прожили на Скотхусвег, что их святым духом пропиталась каждая вещь в доме. На ковре в гостиной образовалась безузорная дорожка от дверей до стола, а картина Кьярваля так долго висела над буфетом, что этот последний начал подражать ее виду. В углу стоял первый вариант первопоселенца работы Эйнара Йоунссона [241] . Мама стирала пыль со шлема и копья.

241

Эйнар Йоунссон (1874–1954) – известнейший исландский скульптор, первый деятель исландского искусства, избравший скульптуру своей основной сферой. В творческом наследии Эйнара Йоунссона есть как и реалистические, так и символистские работы; многие его скульптуры посвящены сюжетам и лицам из истории и фольклора Исландии. Самая известная его скульптура – памятник исландскому первопоселенцу Ингольву Арнарсону, сейчас стоящий на холме Артнархоуль в центре Рейкьявика.

Ей было уже без малого восемьдесят, но держалась она хорошо: сохранила прямую осанку, от брейдафьордской гордости, чего не скажешь об ее дочери, которая лучше всего чувствовала себя на сутулых работах за домом. Отцу было 75: лоб чистый, волосы зачесаны назад, свой возраст он переносил хорошо, но в глазах у него все еще были руины. Журналюги сварганили книжку об «исландском фашисте», и там на картинке отец стоял при полном параде – гитлеровский солдат, «президентский сынок». Всю мою жизнь каждые пять лет мне звонили разгоряченные апостолы СМИ, изнемогающие от желания сделать себе имя на трагедии моего отца: «А как мне с ним связаться? А он не скрывается? А вам не кажется, что страна имеет право услышать эту историю?» И сейчас они наконец собрали это все под одной обложкой. Полуправда о половине войны. Вторая половина оказалась чересчур сложна для прессы. Конечно же, мой отец полностью отбыл свою меру наказания, более того: даже его жене и ребенку пришлось расплачиваться за те давние грехи. Но им, видимо, хотелось покрасоваться ими перед всем честным народом.

«А ты не хочешь сам рассказать всю историю?» – спросила я отца в одно снежно-светлое воскресенье по осени.

«Эх, кто захочет слушать, как листик рассказывает историю ветра?»

Я обняла его посреди гостиной, и так мы стояли неподвижно, пока вокруг нас не вырос обман, якобы ничего никогда не было. Ни у него, ни у меня. Ни у нас обоих вместе. Мама вошла из кухни, седая, в юбке, с чайником шоколада в руке и сказала: «Ну-ну». Она недолюбливала сопли, как и бабушка, как и я. Но разве она не знала, что произошло?

Замалчиванию подверглось так много всего. Когда папа вернулся с войны, он дал дедушке слово больше никогда не вспоминать о Германии, больше никогда не ездить туда, не отвечать на письма оттуда. И ни с кем не говорить по свое фронтовое житье. Недвусмысленным требованием «отца народа» была приверженность исландской традиции молчания. И папа послушался. Разве он так и не сказал маме про то, что случилось в конце войны и навеки отравило и его, и мою жизнь.

Я так и не спросила. Молчание порождает молчание.

117 Похороны 1988–1989

Мама умерла в августе восемьдесят восьмого, и я проводила ее слезами, солеными, как волны. Тордис Альва так красиво написала про нее, что я послала ей в конверте двадцать тысяч крон. В нескольких искусных фразах она вновь явила мне ту земную богиню, убаюкивавшую меня запахом пота в посольской постели в первое военное Рождество. Лишь два месяца назад порвалась та великая пуповина, которую мне все-таки удалось с таким огромным трудом возродить в старости. Во многом отношении моя жизнь была марафонским забегом в ту больницу, где она лежала в свой последний день. Я едва успела вовремя, присела запыхавшись на краешек кровати и еще смогла до вечера побыть дочерью.

Ах, мама моя родимая!

Семейство Джонсонов стеклось на церемонию, а также весь род Бьёрнссонов. Я только тогда осознала, какой благородной светской дамой была моя мама, когда оглянулась в церкви, и на мгновение мне показалось, что я пришла не на те похороны, что здесь хоронят какую-то всей страной владевшую знатную столичную барышню, но потом увидела там и тут отдельные брейдафьордские лица, – побитые непогодой острова в море пудры и меха.

Я привела отца с поминок домой и вверх по лестнице на Скотхусвег. Ключом в замок он попал, – но коленками при этом попал на порог. Мне пришлось позвать на подмогу соседей, чтобы перенести его в кровать, а потом я села рядом, взяла его чешуйчатую руку и не отпускала ее целых десять месяцев: читала ему газеты, ставила пластинки, декламировала Шиллера – то, что знала. «Fest gemauert in der Erden / Steht die Form aus Lehm gebrannt…» [242] Время от времени к нему возвращался голос, и он бормотал что-то о своих «Молодых львах». «Их там было жутко много… в „Юнге“… в „Юнге Левен“». Это было одно из самых худших его воспоминаний с войны. Мама заставила его бросить курить, когда они вновь соединились, но я подбила его снова начать: давала ему затянуться своей сигаретой. Было заметно, что ему это по нраву, хотя он был уже не совсем в этом мире.

242

«Вот уж форма затвердела, / Обожженная огнем…» (нем.). Начальные строки стихотворения Ф. Шиллера «Песнь о колоколе». (Русск. перевод И. Миримского).