Женщина при 1000 °С

Однажды я принесла гитлеровское яйцо и дала ему пощупать руками. Он держал его целых полчаса, а потом спросил о следующем поезде на Берлин.

Он ушел в светлый июньский день незадолго до ужина. На Озере стая лебедей закрыла солнце, а я сидела с ним одна и пыталась попрощаться с ним по-мирному. Но вот что странно: после того, как его душа отлетела, во мне взбаламутились мысли сорокалетней давности. Разве этот человек со своей беспомощностью, неверными решениями и способностью вляпываться в неприятности, не оказал решающего влияния на мою жизнь? Я бы с радостью шла по жизни без всякого отца, но вместо этого я сидела с ним, единым в трех лицах, потому что обстоятельства легли так, что он стал для меня всем сразу: отцом, сыном и слепым духом. И при всем том для этого человека я когда-то сделала так много. Для этого великого примирения понадобилось все сердце целиком, даже обрезков не осталось. Я – женщина, потратившая жизнь на то, чтобы пытаться любить человека, забравшего у нее любовь.

Mein Vater, mein Vater… [243]

Я организовала относительно многолюдные похороны и стояла на краю могильной ямы, холодная, и отправила вслед за гробом в землю шестьсот самых разнообразных чувств. Но лишь через две недели, когда я подошла к могиле, у меня набежали слезы. Я увидела все как есть: мое прошлое зарыто. Оно исчезло с глаз. Я больше не могла в нем копаться. Лишь тогда, когда твои родители умирают, начинается жизнь. И я наслаждалась ею целых три года, пока врачи не огласили мой смертный приговор весной 1991 года.

243

Отец мой, отец мой… (нем.) Возможно, аллюзия на строки из стихотворения Гете «Erlk"onig».

118 Островитянка 1990

Я старалась не терять времени даром и сделать что-то для себя. В мамином нахлассе [244] я нашла три письма от моей подруги детства – Майке. Она писала мне с интервалами в десять лет, и каждый раз, когда я была за границей; конверты в конечном итоге попадали к маме.

«Милая старая подруга! Порою моя мысль возвращается к тебе, и я погружаюсь в раздумья о том, где и как протекала твоя жизнь…» Конечно же, при чтении меня невыносимо замучала совесть. Мне показалось, что я принесла ей такое ужасное разочарование. Оглянувшись назад, я увидела все как есть: что я окончательно провалила то задание, которое в свое время дала нам фройляйн Осингха. Мы были – две подруги, вместе выбегавшие в жизнь. Майке, судя по всему, не сворачивала с прямого пути и теперь расспрашивала о моих кривых дорожках. Она все так же жила на своем острове, в собственном доме, с собственным мужем и народила целую кучу детей и внуков. Она, как говорится, состоялась. Мы с ней были на разных берегах…

244

От нем. Nachlass – «посмертное наследие».

…пока я не вернулась в Норддорф на Амруме; это было в моей ранней старости.

Небо было, как картина фламандского живописца, и Майке подошла к дверям красного кирпичного дома возле кладбища, поздоровалась со мной по-немецки и не смогла скрыть тот удар разочарования, который получила, взглянув на мое лицо. Исхлестанная волнами житейского моря, с табачно-желтыми пальцами и похмельно-тонкими волосами, я пришла к ней – к той, которую жизнь сберегла, словно выходное платье в шкафу: на ее лице не оставило своего следа ничего, кроме времени. Ее волосы были ослепительно-белыми, уложенными в прическу, на ней была фиолетовая блузка с высоким воротником, а поверх нее – серебряная цепочка с крестиком. Но уголки глаз еще были, как у той веселой девчонки, которая бегала со мной по взморью и прятала выброшенную морем помаду в дюне. В ее саду было полно ярких цветов, а полы в доме сверкали чистотой. В гостиной стояли стулья, обитые счастьем. Мне предлагали стаканы, а я пыталась курить по-культурному и не слишком пьянеть. Мы беседовали по-немецки, потому что ее муж был немцем, а также и все дети; фризский язык она давно уже бросила. Муж был на целую войну старше нее – оптик с необыкновенно широким кругозором, он проходил мимо книжных полок, такой весь из себя бледный, и казался столь же далеким от ада, как улыбка моей Ловы, – только вот за ним тянулась целая вереница белесых еврейских призраков.

«А ты? Разве ты не вышла замуж?» – спрашивал она.

«Отнюдь: я это делала слишком часто. Только это дело, как выяснилось, мастера вовсе не боится».

Я немедленно вспомнила всех моих Йоунов, и отечественных, и зарубежных, и к своему величайшему удивлению обнаружила, что они все до одного уже умерли. Сейчас они все вместе сидят в портовом кабачке в раю, травят байки и пьют шнапс. А Магистра Якоба поставили у дверей – наблюдать в щелку за этой самой мной.

Эти вечера у Майке были для меня жуткой ценностью. Мы общались, невзирая на ее изысканность и мою потасканность, помогали друг другу дойти до берега и слушали прибой у себя в груди, выдохи на взморье. Соленый ветер играл у нас в волосах, в небе хохотали чайки, а мы, шестидесятилетние старухи, стояли там, на белом пляже, с закатным светом в морщинах, будто вопиюще сентиментальные плакальщицы в каком-нибудь кино. И постепенно ко мне пришло откровение, что мой дом – здесь. Мне нельзя было уезжать отсюда. Самые лучшие минуты у меня были на острове моего детства в Брейдафьорде, в Хрепнювике у Глуби – и здесь, на острове Амрум.

Байресу, Парижу и Рейкьявику не удалось тронуть меня так глубоко.

119 Фрисландия – Исландия 1990

Конечно же, мне не терпелось узнать, какой след оставила на этом фризском острове послевоенное время. Все там сейчас стало бундесславно, все дома и почтовые отделения живы-здоровы, а сидеть в кафе «Шульт» было прямо-таки замечательно. Сельское хозяйство стремительно сдавало свои позиции, а туризм все время наступал. «Туристов доить проще, чем коров», – сказал человек в автобусе.

В общем, все здесь так и лучилось благосостоянием, а вот от их культуры остались одни руины. «Фрисландия» больше не существовала, даже в кавычках. Не одна Майке забросила фризский язык: я его вообще нигде не слышала и не видела, разве что на табличках с названиями улиц, – ах, да, и в двух детских книжках в книжном магазине «Quedens». А еще в соседней деревне Небель прозябал краеведческий музей на тридцати квадратных метрах – "O"omrang Huis («Амрумский дом»), пытавшийся вместить ту великую историю, которую здесь уже смыло волнами. Редковолосый школьный учитель, нагибаясь в низеньких дверях и говоря на чистейшем нижненемецком, показал мне камин и альков восемнадцатого века и протянул небольшой текстик: тысячу лет моряцких рассказов, дальних плаваний, китобойных рекордов и крушений парусников – спрессовали в сто слов и уместили на одном листочке формата А4.

Плывя назад на пароме, я плакала. От тоски по той жизни, которую мне надо было бы прожить. И от жалости к целому народу, который сгинул, а никто этого не заметил.

Потому что я ясно увидела нашу Исландию лет эдак через сто, где все говорят по-английски, а единственный намек на исландскую культуру можно найти лишь на куцей полочке с детскими книгами в «Eymundsson Bookstore» [245] и двух комнатах в «National Museum», где экспонируется восковая кукла в исландском свитере и можно прочитать два коротких стишка – единственное, что сохранилось из литературного наследия этой страны, – которая тогда, разумеется, уже будет называться Easeland.

245

«Эймюндссон» – крупная сеть книжных магазинов в Исландии.

А какой ущерб грозил бы из-за этого всему миру! И какое вращение во всех могилах Исландии от сына Стурлы [246] до сына Хьерта [247] .

Так что я повторяю снова и снова: если бы Исландия располагалась вплотную к Великобритании или была одним из фризских островов, мне бы уж точно не сидеть здесь с исландской клавиатурой! Нас спасли длина морского пути, холод и наша ничегошность. Датчанам было не с руки следить за каждой землянкой и ежевечерне валить каждого оборванца-бонда в набитую пергаментными рукописями кровать, лупя его по башке Грундтвигом [248] и «Грунловен» [249] . К нам «никто не лез», как когда-то сказал король в разговоре с Краббе.

246

Т. е.,Снорри Стурлусона.

247

Снорри Хьяртарсон (1906–1986) – исландский поэт, получивший премию Северного совета в 1981 г.

248

Николай Фредерик Северин Грундтвиг (1783–1872) – датский пастор, писатель, преподаватель, философ и общественный деятель, идеолог «народного возрождения» в Дании во второй половине 19 века.

249

Grundloven – датская конституция.

Так нам удалось сохранить свою островненность.

120 Вести с койки 2009

Ой, сейчас я вдруг забеспокоилась, что умру раньше, чем был уговор. Я так ослабела – просто ужас. Утром кашляла кровью и не смогла скрыть свои хрипы от Ловы, которая явилась ровно в 9:40 со своими дивно жизнерадостными ямочками на щеках. Я договорилась с крематорием на четырнадцатое декабря, и мне бы совсем не хотелось спутать все планы. Я попрошу ее, мою девочку, тринадцатого числа одеть меня в красивое платье, может быть, я пошлю ее в «Прейскурант» [250] , если он еще находится на улице Лейгалайк, купить мне смертную одежу.

250

«Прейскурант» – магазин модной одежды в Рейкьявике.

Ай, мне шевелиться совсем нельзя, при этом в грудной полости слева взвихряется боль. Если это, конечно, не ребра надеюсь, я себе ребро не сломала, когда на меня утром напал кашель? Я пытаюсь подняться: мочевой пузырь требует свое, но боль такая сильная, что просто жуть. Бог старости вертит мои ребра, как моряк чайную ложку. У меня есть два выбора, и оба плохие. Или слить все прямо в постель и таким образом нажить себе пролежни от сырости, или доковылять до сортира и при этом сломать еще одно ребро. Старушка Элли [251] – она такая. Она заставляет тебя выбирать между двумя плохими вариантами, потому что у нее самой никаких ответов нет, кроме черной точки, которую она ставит в конце нашей жизни.

251

Элли («Старость») – старуха, с которой боролся Тор во время своей поездки в Утгард, как рассказывается в «Младшей Эдде» Снорри Стурлусона.