Женщины Никто

Когда Полина собрала все это в два огромных мешка, ей показалось, что в приемной стало светлее и просторнее.

Потом пришла очередь документов, в них тоже царил хаос. Полина сортировала договора по датам, подписывала файлы, складывала в отдельную стопку еще актуальные приглашения, читала пресс—материалы, чтобы хоть немножко вникнуть в суть.

К полудню она устала так, словно два дня разгружала мешки с цементом. Поскольку все это время Роберт в ее поле зрения почти не появлялся, она решила, что имеет право на короткий перерыв. На первом этаже бизнес‑центра она приметила итальянское кафе.

Но стоило ей взяться за ручку входной двери, как из кабинета высунулась растрепанная голова Роберта.

— Куда это ты собралась?

У него что, камера там стоит, что ли?

— Я отлучусь на полчаса, — улыбнулась Полина. — Принести тебе что‑нибудь из кафе?

— А тебе не кажется, что ты должна была спросить у меня, можно ли тебе отлучиться? А кто будет отвечать на телефонные звонки?

— Роберт, у тебя на внешней reception еще два секретаря, — удивленно возразила Поля. — Лучше посмотри, какой порядок я навела. Твою бывшую секретаршу надо бы хорошенько выпороть.

— На твоем месте я сначала зарекомендовал бы себя, а уже потом критиковал других сотрудников, — сжал губы он. — Останься на рабочем месте, ты мне понадобишься через пятнадцать минут.

Полина недоуменно уставилась в захлопнувшуюся дверь. У него предменструальный синдром, что ли?

Или он считает, что доставил ей мало неприятностей?

Неприятности эти носили, как правило, женские имена.

Была Валечка.

Полевой цветочек с глазами загулявшей кошки, гейша с выражением лица девственницы из горного аула. Роберт познакомился с ней на презентации духов, которые она рекламировала. Солнечный апрель отделял его от тюремного морока — они познакомились тридцатого, через месяц после ее совершеннолетия. Если бы они сошлись в марте, считалось бы, что Роберт спит с ребенком. Но восемнадцатилетняя Валечка имела законное право соблазнять чужих мужчин почти втрое старше себя.

К этим нежным своим восемнадцати она успела познать грех Парижа, безумство Токио и отравленный фосфорный блеск ночной Москвы. В ее глазах мерцали фотовспышки, ее тело помнило тысячи прикосновений, и один бог знает, что ей пришлось пережить, чтобы стать той, кем она стала.

А Роберт был ею очарован, и все чаще именно его восхищенное лицо отражалось в кошачьих глазах Валечки.

Была Маргарита.

Холодная бизнес‑леди, анемичная нордическая тварь. Полине казалось, что когда они с Робертом запираются в кабинете, она вспарывает свою грудь, вынимает холодное сердце и заставляет его складывать слово «вечность» из глыб блестящего льда.

Была Милена.

Милена — это та, что носит пятикаратники с двенадцати лет, та, что купила сто двадцать платьев в позитивной истерии Венского бала дебютанток, та, которой французская гувернантка привила лоск отточенных манер, а калифорнийский тренер по йоге — привычку трахаться под кайфом. Золотая молодежь. Этой маленькой сволочи было девятнадцать лет, и ее острые, как у молодой козы, груди торчали, противореча закону всемирного тяготения. Когда она проносила мимо свое водруженное на убийственные каблуки тело, молодое, гибкое, Полине хотелось на змеином языке дворовых старух прошипеть ей вслед: шшшлюхххха.

Полина заставляла себя не видеть, не упрекать, не помнить. Сложнее всего было не чувствовать. Но таким уж он был.

Между ними было и то самое, особенное, чего все ждут от слияния Инь и Ян, благодаря чему гении творят, а бездарности просто глупо улыбаются встречным прохожим. Рядом с Робертом она чувствовала себя священным сосудом, наполненным весной.

Была пряная влажность острова Ко Самуи — они жили в хижине на пляже, носили трехгрошовые сандалии и занимались любовью на остывающем песке. Были спокойные вечера домашней неги, быстрорастворимая лапша, которая казалась деликатесом, сладкое крымское вино, и ни один предмет мебели не был ими проигнорирован: они занимались любовью на диване, вибрирующей стиральной машинке, кухонном столе и даже шкафчике для обуви. Он сам был для нее вернейшим афродизиаком, иногда Полине казалось, что она способна его съесть, смакуя, откусывая по крошечному кусочку. Она знала каждый миллиметр его тела, она могла с закрытыми глазами пересчитать веснушки на его плечах, она готова была сутками, годами, столетиями просто его рассматривать.

— Полина, я жду уже три часа, — раздался из‑за двери требовательный голос Роберта с нотками металла. — Неужели так трудно было запомнить, что я хочу кофе?

— Уже иду, — вздохнув, ответила она и поспешила к кофемашине, покачиваясь на шатких каблуках.

Байка о женщине-никто по имени Вероника

Опять.

Опять это случилось — несмотря на его горячие клятвы, несмотря на ее обещание выпить жидкость для мытья унитаза и сдохнуть в мучительных корчах, если подобное повторится еще хотя бы раз.

Самое смешное, она ведь заранее знала, что он в очередной раз ее обманет. А он, в свою очередь, понимал, что она никогда в жизни не вольет в горло отравленную хлорную синеву — кишка тонка. Уж кому, как не ему, знать, какая она трусиха. Однажды они вместе катались на лыжах, и когда на их пути попался небольшой пригорок, Вероника не смогла съехать; она так долго перетаптывалась, собираясь с духом, что в итоге ему пришлось снять лыжи и спустить ее на руках, как маленькую. Испугалась плоского пригорка, куда ей до отчаянной лихости самоубийц?

Даже в этом она оставалась той, кем была всю жизнь, — неудачницей.

Вероника сидела перед зеркалом и пила коньяк с лимоном.

Если бы по ту сторону стекла грустил блондинистый собирательный образ самых популярных мужских фантазий, или хотя бы кто‑нибудь чуть более молодой и менее депрессивный, чем она сама, или — шут с ним, с возрастом, — просто кто‑нибудь чуть более сильный духом, чья улыбка была бы приправлена приторным соусом оптимизма, тогда все было бы иначе. Тогда она уж как‑нибудь бы это пережила — в очередной раз. Но в зеркале отражалось почерневшее от мрачных мыслей усталое лицо сорокалетней женщины, которая никогда в жизни за собою не ухаживала, которую с мягким изяществом профессионального жулика облапошило время, нарисовав на толстокосой девчонке с длинными стройными ногами вот это унылое, поплывшее, потерявшее привлекательность существо.

А вот Влад остался прежним. Почему‑то с мужиками время дружит, не ставит им подножки в виде новой неожиданной морщины под глазами или некрасивой складки над поясом юбки. Морщины и седина мужчин не портят, особенно таких мужчин, как Влад.

Что между ними было? Многое. Смутные воспоминания о детстве, когда она, закусив кончик толстой золотой косы (дурацкая привычка!), что‑то деловито строчила, сидя на первой парте перед учительским столом, а он, главный хулиган класса, кидал ей в спину комья жеваной бумаги. Это было до того обидно, что после уроков она плакала, запершись в учительском туалете. При всех не могла, еле доносила слезы до тесного — метр на метр — пространства. Однажды ее застала молоденькая учительница химии, и Вероника неизвестно зачем все ей рассказала. Та рассмеялась, погладила ее по голове и объяснила, что жеваная бумага — это инфантильное проявление привязанности. Проще говоря, первая любовь.

Прошло несколько лет, и на смену обслюнявленным катышкам пришли дешевые веточки мимозы, ромашки, которые он рвал на поле за школьным двором, пахнущие резиной тени для век, которые он купил у цыганки на вокзале, билеты в кино, подтаявшее мороженое на деревянной палочке. По вечерам он свистел под ее окнами, и мама, поджимая губы, говорила, что ничего хорошего из этой дочкиной любви не выйдет, что нельзя любить таких красавчиков, потому что от них одни слезы. Мама была умной, а она, Вероника, дурой набитой, но это поняла только через много лет, когда ничего уже нельзя было переиграть обратно. А тогда она просто таяла, не думая о будущем, плавилась в пьяных летних ночах, позволяла все более смелым рукам Влада отвоевывать новые границы. И вот однажды доигралась — утреннее головокружение красноречиво говорило о новом состоянии, узнав о котором, она едва не задохнулась от счастья. Ей было всего шестнадцать, и она собиралась выучиться на бухгалтера, но балансы и отчеты казались чем‑то ничтожным по сравнению с новой жизнью под ее радостно трепещущим сердцем.