Женщины в пустоте

В тексте мне сейчас почему-то бросились в глаза орфографические ошибки, совсем школярские; рядом с ними многие подробности казались почти непристойными.

Я давно ничего не писала – ни о себе, ни о чём-либо ином, – но правила правописания за годы, что прошли со времён школы, успели превратиться для меня в нерушимый закон, в профессиональное рабство. Большую часть своего дня я редактировала чужие тексты, тексты людей вполне свободных от правил орфографии и пунктуации, и я невольно в этот момент почти завидовала этим людям.

Нагромождения чужих словесных конструкций, завалы слов, страницы текстов, где я перекладывала и переставляла слова, – вся эта территория языка, царство слов, для меня теперь было словно захвачено ордами чужаков, варваров, и мой собственный голос безмолвствовал. На этой истоптанной земле, мне казалось, уже не могло прорасти для меня ничего личного.

***

Я положила тетрадь на пол рядом с кроватью и выключила свет.

Я подумала: если бы я всё-таки взялась теперь писать о себе и о Якобе – может быть, писала бы рассказ – я, наверное, замаскировала бы Якоба до неузнаваемости; я сделала бы его, возможно, светловолосым и бледнокожим, и сделала бы его, наверное, моложе. Можно было бы назвать это «преодолением материала», но на самом деле я постаралась бы таким образом хоть немного затушевать, затереть всю неуместность этой истории.

Я стеснялась быть рядом с ним даже в то время, и я до сих пор помнила это чувство стыда. Мне казалось, что все вокруг видят нас и осуждают меня, и старалась не смотреть по сторонам. Для меня самой его внешность и его происхождение имели мало значения, и это несоответствие внутреннего и внешнего казалось мне особенно унизительным, недостойным меня.

И всё-таки он был взрослый, он был «старый», и его внешность так сильно отличалась от моей, что нельзя было даже сделать вид, будто он мой отец или другой старший родственник. С «такими» мужчинами водились только самые испорченные и жалкие девчонки.

Кажется, я расслаблялась немного лишь тогда, когда нас никто не видел, когда мы с ним забредали на самые безлюдные аллеи парка.

Вряд ли я смогла бы тогда до конца преодолеть этот свой стыд.

7.

Я ехала в метро, поставив дорожную сумку у ног.

Я была посреди города с вещами, и это не было похоже на возращение из туристической поездки. Я везла с собой хрупкие домашние неприспособленные вещи – те, которые не должны были бы покидать стен дома. Это казалось мне странным теперь, как будто я только приехала в этот город и была здесь чужой и бездомной, была беженкой и переселенкой.

Это чувство было мимолётным, но мне хотелось удержать его, как иногда раньше порой хотелось удержать последние минуты неподнадзорности и свободы, когда я ехала на одно из случайных своих мест работы, вскоре уже – ненавистных мне, куда я устраивалась и откуда увольнялась спустя несколько месяцев или даже недель; я тогда старалась не думать о том, куда я еду, старалась хотя бы последние минуты, хотя бы немного ещё, в мыслях, побыть свободным человеком.

Теперь я ехала домой.

Большая часть моих вещей ещё оставалась в чужой квартире, и я боролась с желанием бросить оставшееся там. Вещи, казавшиеся мне когда-то нужными, которые я выбирала и покупала, когда мы с А.Д. были вместе, теперь не вызывали во мне ничего, кроме чувства усталости. Я не хотела ими владеть. Я хотела о них забыть.

Поезд мчался через тоннель, в окне, в мелькании огней, я видела своё лицо, неподвижное, застывшее и бледное.

И в детстве, и подростком я была стеснительной и тихой. Молчаливой. Ничем не примечательной, во всяком случае, внешне.

В школе я была незаметна, и в классе на меня никто не обращал внимания, я терялась среди более ярких девушек. Но Якоб этого не знал, ему не было до этого дела. Он считал меня красивой, я ему нравилась. То, что так не нравилось мне во мне самой – кажется, это его как раз и привлекло.

***

Уже тем летом я стеснялась того, что выгляжу скромной.

Потом, в старших классах и после, я тратила много сил, чтобы не выглядеть так просто и блёкло. Скромность и робость казались мне язвами, которые нужно было скрыть во что бы то ни стало.

Я помнила, как два года спустя я познакомилась с тем человеком, врачом, который вскоре стал моим первым мужчиной.

Он мне сразу не понравился, и внешностью, и тем, как он держал себя со мной. У него была какая-то насмешливая и полная лёгкого презрения манера держаться, и я тоже стала насмехаться над ним в ответ. Его это не обижало и не выводило из себя. Помню, мы дошли до какого-то парка. Совсем близко, на соседней аллее, был павильон с напитками и едой, и он, хрустя гравием, направился туда, оставив меня на скамейке. Перед тем как уйти, он сказал, что, наверное, уже не застанет меня тут, когда вернётся. Я, конечно же, собиралась сбежать, но после его слов осталась и дождалась его.

Я не сбежала, как мне кажется, не потому, что он так уж сильно задел моё самолюбие, с лёгкостью разгадав мои намерения. Скорее, в тот момент я играла роль, и эта роль требовала от меня – как мне казалось – такого поведения. Помню, что я смеялась не переставая. Я играла роль легкомысленной и беспечной девушки, должно быть, немного пропащей.

Этого моего смеха, кажется, хватило до третьей нашей встречи, и он тут же бросил меня, как только я перестала смеяться.

Может быть, такое с девушками не так уж и редко случается: когда они притворяются не такими, какие они есть. Эта роль была не единственной, потом я играла другие роли, разные, и совсем не похожие на эту. Даже А.Д., знавший меня совсем недавно и, казалось бы, знавший меня хорошо, считал меня совсем другим человеком, такой, какой я хотела казаться.

Я и теперь постоянно ловила себя на мысли, что не знаю, как должна реагировать даже на самые простые столкновения с реальностью, не знаю, кто я и какая я есть. Словно я всё ещё боялась, что меня разоблачат.

Я смотрела на своё отражение в оконном стекле. Подробностей было не различить, только очень бледное пятно лица, тёмные провалы глаз.

Я подумала: Якоб заметил меня такой, какой я была на самом деле. Какой, наверное, и осталась.

Странно было думать, что я была настоящей, когда была незаметной, молчаливой и блёклой, такой, какой я себя так не любила; странно было думать, что это не противоречит моей природе, как я считала долгие годы потом. Скорее, хотела считать, чем считала на самом деле – стоило признаться себе в этом наконец.

Можно было, наконец, перестать бороться с собой.

8.

Листья – ещё зелёные, когда я выглянула из окна нашей комнаты в день своего возвращения домой – начали желтеть, и осень за последние дни заметно повернула к холодам.

Я слышала, что моя мать на кухне, слышала звуки телевизора.

Я отошла от окна.

Эти две недели были похожи на бесконечный парный танец – существование вместе с другим человеком на тесном отрезке пространства.

Моя мать, мне казалось, была рада моему возвращению и старалась освободить для меня место, сделать так, чтобы я не чувствовала здешней тесноты. И тем не менее я всё время невольно знала, где находится и что делает моя мать, краем сознания отмечала её перемещения, подстраивалась под её дневные ритмы, находилась с ней в постоянном, непрерывном взаимодействии, которое не прерывалось, даже если мы молчали. Даже когда кто-нибудь из нас спал.

От этого танца порой можно было сойти с ума, даже если человек знаком тебе с детства, и ты привык к нему ещё тогда, в те годы.

Теперь я чувствовала себя слишком большой, слишком чужой для этого дома. Я словно бы не влезала в него.

Иногда я выходила в город без всякой цели или брала с собой работу, чтобы делать её где-нибудь вне дома – в читальном зале библиотеки или в кафе соседнего торгового комплекса, где можно было часами сидеть с одной чашкой кофе, не привлекая к себе внимания; иногда я сидела в кафе с открытия до начала дневного наплыва людей, даже и вовсе ничего не заказывая. Денег у меня почти никогда не было. Эти скитания по району и по городу, эта неприкаянность, напоминала мне мои школьные годы, когда я пропускала занятия или просто не хотела возвращаться домой и часами без цели бродила по улицам.