Женская верность

— Спрятал она сына своего среди простолюдинов от гнева царского, чтоб род свой сохранить. А когда отец Василий, тесть твой, по родовым книгам родство наше вычитал, тут вскорости красные нагрянули. Того хуже. В знатном родстве и вообче сознаться нельзя. Вызвал он меня перед смертью. Велел всем выйти. Да и рассказал, — сил у Прасковьи становилось всё меньше. Она и сама это чувствовала. Переведя дух, продолжала: "Только, говорит, до времени никому не сказывай. А то погубишь род, веками сберегаемый. А помирать будешь, кто самый разумный в роду будет, тому и скажешь. Ещё, говорит, Тихон знает. В бытность поповичем помогал те книги читать".

Казалось, Прасковья задремала. Устинья сидела молча. Ни в силах разуметь бред это, или правда. Жизнь, каких только чудес не бывает. И выглянула в окно, на Татьянин тополь.

Лицо Прасковьи разгладилось. Сделалось белым, чуть тронутым румянцем. Устинья смотрела на мать и не узнавала. Та будто помолодела. Только странная неподвижность появилась в нем.

— Морозовы мы, слышь, Устишка, Морозовы…

Дыханье Прасковьи прервалось, и чуть погодя легкий хрип вырвался из побелевших губ.

Ни двинуться с места, ни заплакать Устинья не могла. Сидела как окаменевшая, сжав обе руки в один кулак. И не вдохнуть, не выдохнуть. Ком встрял в горле. Дотянулась до материнской кружки. Сделала глоток, а он сквозь горло не проходит. Так и сидела, то ли воздух, то ли воду глотая.

Похоронили Прасковью по всем правилам. Иван с Ильей расстарались, оркестр добыли. Блестели медные трубы. Пятеро музыкантов вынимали душу не только у Устиньи, а у всего барака. Похоронили её в одной могилке с внучкой, которую при жизни она и не видела. Рассудив, что с бабушкой-то им вместе лучше будет.

Глава 14

КОЛГАН — ТРАВА

Жила семья дружно. Деньги держали все вместе. Вместе и решали, кому что вперед покупать. А поскольку излишков не было, то и покупали тому, у кого что поизносилось вовсе.

Но как-то вечером Акулина после ужина обратилась ко всем, говоря, что дом у неё в Покровском не продан и придется туда ехать. Не бросать-же. Да и неизвестно, как дело обстоит с Тимофеем. Вдруг откуда из госпиталя везти, а денег за душой ни копья.

— Тетка Кулинка, об чем речь. Нас вон какая сила, а ты одна, а все заработанные деньги в семью отдаешь. Вы уж с матерью определитесь сами, сколь в общий пай тебе ложить. А остальное — сама хозяйка. Как, мамань, считаешь? — И Иван обвел всех взглядом.

— Я — "за", — и Илья допил сладкий чай из кружки.

Елена с Надеждой слушали вполуха, явно желая выскочить из-за стола по каким-то своим делам.

— Я и сама думала, что хучь какую копейку скопить. Да с вами скопишь. То на Илюшке обутки сгорели, то Надька слезми исходит — пальтушка мала, не застегивается. Конечно, Кулинка всю свою жизнь на нас тянется. Права она, — и Устинья встала из-за стола.

Со следующей получки Акулина стала отдавать в семью установленную сумму, а остаток денег складывала в тот самый сундук, который был её приданным, заворачивая в холстяное самотканое полотенце, вышитое по краям красным и черным крестом. Когда скопилась небольшая сумма, а ехать ещё никакой возможности не было, Акулина, посоветовавшись с Устиньей, которая ничего отложить не могла, купила швейную машинку. К оставшейся части денег добавили немного от получки Ивана и Ильи и купили два отреза на платья Елене и Надежде. Елене — белое с голубыми колокольчиками, а Надежде голубое с белыми ромашками. Шила Акулина сама. Когда платья были готовы, то порешили, в выходной день пойдут в кино все вместе, на два часа дня. И билеты дешевле, и весь барак платья увидит. Однако Илья с Иваном наотрез отказались. Пообещав, что встретят мать, сестер и тетю Лину у выхода, после окончания сеанса.

Устинья в кино была впервые. Изволновалась и изнервничалась за фильм так, что выходя с удивлением смотрела на солнечный день. От клуба к бараку шли всей семьей. Светило солнце. День был выходной. И, наверно, впервые за последние годы семья была счастлива. Вернувшись, молодежь разбежалась по своим делам, а Акулина с Устиньей устроились на лавочке возле барака. Наступал вечер. Стали собираться жильцы. Вынесли карты и банку из-под Монпансье с "игровым капиталом".

Постепенно угасал дневной свет. Включили лампочку у входа. Беззлобно переругиваясь и перешучиваясь, играли до темноты. Когда же настала пора расходиться, кто-то сказал, что Победа-то пришла, а они её не встретили. Как-то не по-людски это. Поэтому, уже собрав карты, решили, что пока обождут со встречей. Поскольку ещё не все победители домой вернулись. С тем и разошлись. Акулина легла спать, но от множества новых впечатлений сон не шёл. И она, сама не заметив как, стала представлять как они с Тимофеем, когда он вернётся, вместе пойдут в кино. Высокий статный Тимофей, в новенькой военной форме, при наградах, ну чуть прихрамывая, с войны же, поддерживает её под руку, а она в нарядном платье, какого у неё пока не было, идут по Бумстрою и все с ними здороваются.

— Акулина Федоровна, уж не супруг ли Ваш вернулся?

— Дал Бог — вернулся.

— И куда же вы направляетесь? Разрешите узнать?

— В кино идем, — и тут мечтанья Акулины прервались. Послышалось что ли? Акулина прислушалась. Нет, так и есть — уткнувшись носом в подушку, плакала Устинья. А ночная тишина выдавала сдавленные звуки.

— Устишка, ты щё? — подождала ответа.

— Молчишь-то чего? Аль что стряслось? — Акулина окончательно отойдя от мечтания, присела на кровати.

— Никогда уж мне в энто кино с Тихоном не пойти. И не свидимся мы более.

— Мне не легшей твово. Только сопли размазывать не след. Тебе Тихон четверых оставил за себя. А из утра им на работу. Да не пряники собирать. Так что ты прекрати энто дело. Брось сопли размазывать. Перебудишь всех, — и Акулина вновь легла на подушку.

— Душа болить.

— У тебя душа, а у меня барабан натянутый.

— Мамань, теть Лина, давайте уж спать.

Устинья вздохнула, протянула руку за кружкой воды, приготовленной с вечера и поставленной рядом с кроватью, отпила немного и притихла.

Ничего больше не сказала и Акулина. Только долго обе ворочались и всё никак не могли устроиться спать.

Уже второй год как Акулина устроилась в столовую поваром. Работа была тяжелой. Вставать приходилось в четыре утра, чтоб к половине пятого быть на работе. Столовая — срубленная из бревен, топилась дровами и углём, а воду на старой коричневой кляче, возил ещё не старый возница. Мужик аккуратный, непьющий, тоже из деревенских, потерявший за войну всю семью. На работу приходил затемно, рубил дрова, подтапливал печь, чистил конюшню, поил и кормил лошадь, потом ехал по воду. А перетаскав её в котлы столовой, мог бы и идти на отдых. Да идти было не к кому. А поварам надо было не только сварить борщи, но и перенести горячие двадцатилитровые кастрюли с плиты на раздачу. Иван Федорович, так звали конюха, знал, как не подъёмно тяжелы они для женщины — помогал, не считал за труд.

— Акулина Федоровна, если ты не заметила, то мы с тобой почти что родственники, — Иван Федорович, крякнув, поставил на плиту кастрюлю, наполненную водой — для будущего борща.

— С чего бы? Ты откуль сам-то будешь? — Акулина аккуратно и быстро управлялась с луком, слегка отворачивая голову в сторону, чтоб слезу не вышибало. В белой куртке, в белом фартуке, в белой косынке, из-под которой упрямо выбивалась черная, кудрявая прядь, невысокая, тонкая женщина, работала споро, ни на что не никогда не жалуясь.