Женский чеченский дневник

Однажды она отсняла целую пленку с лицами трупов. Из Грозного в Шали привезли партию мертвых мужчин. Они лежали в ряд во дворе мечети на одеялах и коврах. В одинаковых позах – на спине, запрокинув открытые глаза, и было уже неважно, удобно им или нет. Рядом на низком табурете сидел мулла, и записывал в толстую тетрадь их приметы. Подходили люди, наклонялись над трупами, заглядывали им в лица, не узнавали и шли дальше.

– Женщина, ты что здесь делаешь? – Мулла вздрогнул, увидев Наташу. Она вошла в мечеть, как была – в брюках, только голову обмотала шарфом. – Уходи!

– А можно я буду снимать?

– Ты – христианка, тебе здесь нечего делать! – замотал тюбетейкой мулла.

– Сейчас война, и все равны, – ответила она.

Мулла кивнул головой – «Оставайся».

– Их привезли из Грозного после обстрела, – он показал на трупы. – Там их никто не опознал...

Мимо пошла женщина в шерстяных гольфах и калошах. Остановилась у одного из трупов, показала пальцем в его равнодушное лицо – кажется, вот этот похож на их пропавшего родственника. Но, нет, нет, не он.

– Родинка на щеке справа, золотой зуб – верхний, передний, – продолжал записывать приметы мулла, а потом обратился к Наташе: – Времени мало осталось. Нужно успеть всех записать и похоронить до обстрела.

– Давайте я сфотографирую их лица, чтобы сэкономить время, – предложила Наташа. – Фотографии я вам привезу.

– Сделай, – согласился мулла.

Она сделала и в следующий приезд отдала мулле пачку распечатанных лиц. Она наклонялась к лицам мертвецов, смотрела на них через объектив, нажимала на кнопку, а «Никон» в ее руках сопротивлялся, как будто ему было не все равно, чем его заполняют. Хотелось курить. Пальцы зудели по сигарете. «Я просто стараюсь помочь, чем могу», – сказала себе Наташа. Какое-то внутреннее и очень глубокое чувство заставляло ее отступать от смерти на несколько шагов и снимать ее пятки. Пятки могли многое рассказать о человеке. К примеру, боевик он или нет. А размышляла Наташа просто – говорят, боевикам в сутки платят двести долларов, носки на рынке стоят десять рублей, выходит, если бы труп при жизни был боевиком, то вряд ли стал бы штопать носки.

Погода была похоронной. Шел дождь, земля раскисла – без калош не пройти, но легче копать. Серые могильные камни отражаются в лужах. К ночи они отразятся на небе – выбитый на них мусульманский знак – звезда и полумесяц – взойдет над городом и кладбищем.

Землю рыли экскаваторами.

– Мне перед тобой неудобно, – обратился к Наташе мулла после молитвы. – Мы всегда копаем лопатами и никогда не хороним по два. Это – не по нашим обычаям, но мы спешим – скоро начнется обстрел.

Знать бы, где купить тяжелые ботинки – кроссовки намокли, пальцы ног немеют от холода. Сколько стоят такие? Наверное, долларов сто. Чтобы купить тяжелые ботинки, ей нужно продать сто снимков. За один редакции платят примерно доллар. В ближайшее время ей столько на фотографиях не заработать. Из всей той съемки она продала всего один кадр – черное дерево держит на ветках туман, старуха в низко надвинутом платке идет мимо кладбищенской ограды, опираясь на клюку и отражаясь в луже, отражение скрывает детали, и, глядя в лужу, можно подумать, что мимо идет сама смерть. Смерть может быть красивой.

Методом проб и ошибок Наташа училась общаться со смертью. Училась правильно вести себя на войне. И, наконец, заключила с войной договор, который до нее уже подписали многие военные репортеры. Пункты договора война продиктовала сама. Она начинала разговаривать с теми, кто прошел сквозь ее сито.

Со времен появления средств массовой информации война пристально следила за своими журналистами. Просеивала их через сито, отбирая для себя самых достойных. Этот отбор проходили немногие – война предъявляла высокие требования. Требовала от репортера одиночества, страдания и сострадания. Она не терпела тех, кто без боли смотрел на чужие страдания. Тех, кто был не готов страдать сам. Тех, кто не понимал, что репортер – это третья сторона, которая может только наблюдать, но не вмешиваться в личные дела войны. Тех, кто, насмотревшись фильмов, приезжал за романтикой. Война не была романтична. Страхом она отпугивала тех, кто ждал от нее приключений и денег. Она устраивала приключения и позволяла на себе заработать, но лишь самым достойным. Выбрав таких, она вступала с ними в общение – давала подсказки, диктовала пункты договора.

Подсказок всегда было три – ранение, чудо, спасшее от смерти, потеря талисмана или бумага, на которой ты расписался в том, что за твою смерть никто не несет ответственности. Репортеры очень не любили подписывать такие бумаги. Они ведь были суеверны, и в этом письме от смерти, буквами прописавшей свои условия, видели очередную подсказку. У Наташи подсказок было уже две – ее ранило, и она подписала бумагу.

Прошедшие Афганистан, попав в Чечню, сразу чувствовали – война здесь пахнет по-другому. Она всегда пахнет гарью и трупами, страхом и смертельной опасностью. Но здесь этот запах был высоко концентрирован и отпугивал даже самых смелых. Наташа осталась на этой войне, потому что была новичком и еще не научилась различать запахи. Когда она уехала и вернулась, и так дважды, война начала ее лепить, как пластилиновую, как делала это со всеми военными репортерами. Она придала ей форму сосуда, а потом наполнила ее чужой болью, чужими страданиями, горем. Чужим – не ее, не Наташиным. Проверяла, сколько она вместит. Не лопнет ли? Наташа пока вмещала. Она подписала с войной договор во время третьей поездки.

Только что прошел дождь, а она искала новые ракурсы, снимала, лежа на спине и животе. Испачкалась. Это было в Шали, после обстрела. Хозяйка дома нагрела для нее ведро воды.

– Помойся, – сказала она.

В доме было холодно, но чисто. Местные женщины никогда не сидели без дела – мыли, терли, стирали, готовили. Когда дела заканчивались, они начинали сначала, и так – по кругу, безостановочно, как стрелка в циферблате – мыли-терли-стирали-готовили, мыли-терли-стирали-готовили. Они останавливались, только когда механизм в часах ломался. Тогда они ложились в постель, туго перевязав теплой шалью поясницу, и быстро старели под стеганым одеялом, становясь свекровями, за которыми ухаживали новые стрелки, приведенные в дом сыновьями. Теперь они вместо них ходили без остановки по кругу. Мыли-терли-стирали-готовили – тик-так, тик-так. И всегда молча, и всегда по одному и тому же, много веков назад заведенному ритму. Лежа под чистым теплым одеялом, вместо шерсти набитым уважением к старшим, свекрови не жалели своих невесток – в свое время они тоже прошли все круги, и никто их не пожалел. Так надо. А кто еще будет это делать – мыть, тереть, стирать, готовить? Так надо...

Наташа помылась, стоя в широком тазу, поливаясь теплой водой из кружки. Зубы стучали. Рука тряслась. Потом она пила чай, сидя на кухне. Хозяйка накинула ей на плечи стеганое одеяло. Под вечер Наташа вышла на улицу, и началось. Стреляли минут двадцать – часто, без перерыва. Она бросилась в грязь там, где ее застал звук первого выстрела. Пролежала минут двадцать, уткнувшись лицом в коричневую глинистую землю, из которой прямо сейчас можно было лепить горшки и свистульки.

Затихло. Она встала и побежала назад. У дома в огороде сидела хозяйка и, не торопясь, перебирала черемшу.

– Вы почему не спустились в подвал? – закричала Наташа.

Та отложила нож, поправила на голове платок и снова взялась за черемшу.

– Я не могу всегда жить в подвале, – спокойно сказала она. – Тут обстрел – днем и ночью. Вышла свежим воздухом подышать.

– А если в вас попадет снаряд? – спросила Наташа.

– Это как Аллах захочет, – ответила та, обрезая ножом стебли черемши. – А готовить все равно надо... Кто еще это будет делать? Да ты не волнуйся, – женщина подняла на нее глаза. – Свой снаряд, который будет лететь прямо на тебя, ты не услышишь. Тот, что свистит, – это мимо тебя. А свой ты не услышишь.

Вечером, стуча зубами от холода, Наташа во второй раз поливалась теплой водой. А на следующий день был новый обстрел, и снова – ничком на землю. Тогда Наташа не обратила внимания на это предупреждение войны – не надо мыться, все равно испачкаешься. Через неделю она снова вымыла голову. Бомбили с воздуха. Авиационный обстрел начинался с тишины, которая копилась и, наконец, взрывалась свистом. Самолеты налетали внезапно и всегда заставали врасплох. Их было не слышно до тех пор, пока они не выпускали первых снарядов.

– Все, больше мыться не буду, – сказала себе Наташа, лежа на земле и боясь не услышать свою смерть.

Война запомнила ее обещание. До отъезда в Москву Наташа не мылась три недели, и больше война не бросала ее лицом в грязь. Она придумала себе запреты, расставила барьеры, заключила с войной договор, подписала его и с тех пор всегда соблюдала.

Вспышка выпущенной из вертолета ракеты ночным солнцем повисла над автобусами, освещая колонну, и скоро растворилась. Стрекот приближался. Осы налетели снова, развернулись пушками к автобусам и подрагивали металлическими брюхами, как будто раздумывая – выпускать жало или нет. Пока они сбрасывали только осветительные ракеты и панику, от которой в автобусах начинали гудеть нервы и клацать затворы. Прижатая к окну соседом, в свете вспышки Наташа увидела, что они едут мимо ржаного поля.