Жены грозного царя

И вдруг – топот копыт, посвист и покрик всадников, слякоть мартовская летит во все стороны брызгами, громко екают селезенкой бешено мчащиеся кони. Стопчут, ей-богу, сейчас стопчут!

Голова вдруг так закружилась, что девушку шатнуло в сторону, она упала и обмерла, уже не видя, как над ней вздыбился черный, гладкий, словно ворон, конь, как замелькали в воздухе кованые копыта, но всадник в серебристой шапке с собольей оторочкою с силой отворотил коня в сторону – и смертоносные копыта звучно опустились в грязь, еще больше забрызгав и без того чумазую фигурку, простертую вниз лицом.

Конь храпел, осаживался на задние ноги, всадник едва сдерживал его. Молодой черноглазый красавец с черной курчавой бородкой слетел со своего скакуна, вцепился в поводья вороного, повис на них всей тяжестью, вынуждая коня опуститься на передние копыта и словно не замечая опасности.

Всадник сверкнул на него бешеным оком:

– Пошел, Бориска! Я сам!

Непрошеного помощника словно ветром сдуло – замер обочь дороги, тревожно уставясь на всадника.

– Девку стоптали, что ли? – спросил всадник. – А ну, гляньте.

Красавчик с явной неохотою шагнул вперед, однако все же не стал пачкать свои белые, изящные, унизанные перстнями руки: кивнул двум стражникам, те набежали с боков, подхватили Анну под мышки, вздернули на подламывающиеся ноги… и едва снова не выронили, когда вдруг грянул хохот.

Она была грязным-грязнехонька, места живого нет: и перед сарафана, и кожушок, и даже лицо, которое она со страху норовила как можно глубже утопить в луже – так, что едва могла дышать.

– Э-да-кая чучела! – с видимым отвращением проронил всадник. – Пугало огородное! Пугать небось меня пришла, да? А ну, утрите ей рожу!

Один из стражников, сунув под мышку алебарду, другой рукой содрал с Анны платок и принялся мусолить ей по лицу, да так неловко, так грубо, что у нее слезы брызнули из глаз!

От боли даже сил прибавилось. Она вырвала платок, отпихнула локтем утиральщика, вывернулась из рук второго стражника, резко отвернулась от хохочущих мужчин, пытаясь смахнуть грязь с лица. Темно-русая коса упала ей на спину.

Всадник свесился с коня и вдруг схватил девушку за косу. Ойкнув, она обернулась, и все увидели, что незнакомка почти успела отчистить лицо, так что разгоревшиеся щеки, высокий лоб и, главное, огромные зеленые глаза в кайме необыкновенно длинных, круто изогнутых ресниц сделались видны всем. Только на самом кончике носа еще сидело пятнышко, но оно странным образом не портило этой совершенной красоты, а как бы еще усугубляло ее, так что мужской насмешливый гомон вдруг замолк – все смотрели на это необыкновенное лицо и переводили дух от изумления.

Всадник покачал головой, словно прогоняя наваждение, и спросил приветливо:

– Как ты сюда забрела, душа моя? Кого ищешь?

– Да уж не тебя! – сердито ответила девушка, рванувшись так, что всадник принужден был отпустить косу. – Государю в ножки кинуться пришла, а твое дело сторона. Обида у меня к нему!

– А ты мне доверься, – вкрадчиво попросил ее собеседник. – Ты тут, в слободе, всем чужая, разве дойдешь до царя, а я ему самый ближний человек. Донесу ему твою обиду, может, и порадею чем. Имя мое Иван Васильевич. А тебя как зовут?

– Анница… Анна, Алексея Колтовского дочка. Из Каширы.

– Из Каширы?! – недоверчиво воскликнул Иван Васильевич. – Неужто пешком приплелась из самой Каширы?

– А что ж? – дернула девушка круглым плечиком. – Приплетешься, коли нужда заставит. Кабы твоего батюшку в яму посадили, небось и ты приплелся бы за тридевять земель милости просить!

– Изменник, что ль, тятька твой? – спросил всадник, и лицо его стало угрюмым. – Тать? А может, душегуб?

Анница всплеснула руками, да так и стиснула их перед грудью, движением этим выразив свое негодование.

– Тать? Душегубец?! – воскликнула она звонким от обиды голосом. – Не суди всякого по себе. Лучше моего тятеньки и на свете нету. Он в Казань с царем ходил, из Ливонии весь израненный, без ноги воротился, а этот супостат его в яме гноит и выпускать не хочет.

– Кто ж такой злодей, что воина-ироя в яму сунул? – нахмурился Иван Васильевич. – Да царь его небось сразу к ногтю прижмет!

На глаза девушки тотчас навернулись слезы:

– Ой, боюсь, не захочет… Этот-то, Минька Леванидов, – опричник государев, а мы, Колтовские, теперь земские, за нас заступы во всем мире нету.

– Больно много ты этого мира видела, что так отчаялась, – хмыкнул Иван Васильевич. – Чего твой земец-тятенька не поделил с государевым опричником?

Анница склонила голову, но не промолвила ни слова.

– А что тут говорить? – негромко произнес Иван Васильевич, проницательно глядя на ровненький пробор, разделяющий ее русые волосы. – Наверное, сей Минька тебя в жены взять пожелал?

– Кабы хоть в жены… – полным слез голосом произнесла Анница. – А то блудным делом спознаться хотел. Я в крик, охрипла даже, так кричала. Всю рожу его поганую в кровь изодрала. Батюшка ему костыликом по хребту накидал, Леванидов еле живой уполз, а сам кричит: «Помянете еще меня, право слово, помянете!» Ну и помянули… Батеньку схватили Минькины приспешники, затащили к нему в усадьбу, в яму сунули. Братья мои ринулись выручать, а нет, так выкупать готовы были за хорошие деньги, но Минька уперся, как тот бешеный бык: волоките мне на двор девку, не то сгною старого хрыча.

– И что? – спросил Иван Васильевич с живейшим любопытством. – Так и не пошла?

– Да ты, надо быть, не слепой, – невесело усмехнулась Анница. – Пошла бы я к Леванидову – разве стояла б тут перед тобой по колена в грязи?

– Сбежала, что ли? – противным голосом спросил Бориска, который один из всех неприязненно косился на девушку. Похоже было, ее очарование на него мало что не действует – несказанно раздражает. – Хороша дочка – отец заживо гниет, а ты шляешься по чужим краям.

Анна так зыркнула на него исподлобья, что Бориска невольно шатнулся – почудилось, две зеленые молнии в него ударили.

– Ты, сударь, мужчина, – сказала она сдавленным от обиды голосом. – Тебе позор не в укор! У девицы же единственное добро – честь. Одному под ноги швырнешь, словно кость псу бродячему, другому – и с чем пребудешь? Или не понимаешь, что мне после того Миньки Леванидова только и останется, что в омут либо в петлю? Я сюда пришла справедливости и милости у государя просить, последняя моя надёжа – государь.

Бориска прикусил губу. Похоже было, слова Анницы его крепко уязвили. Она в его лице нажила себе нынче немалого врага!

– А не боишься? – спросил негромко Иван Васильевич. – Разве не слыхала, что про московского царя болтают? Он-де зверь и кровопийца, он чести стародавней не чтит, боярство к ногтю давит…

– О Господи! – всплеснула руками Анница. – Не видала я людей, чтоб они были всем довольны. То им жарко, то холодно, то дождливо, то сухо, то мягка власть, то жестка узда… Не знаю! В песнях про Ивана Васильевича поют, он-де гроза, но и прозорливец. Небось прозрит беду мою, рассудит, кто прав, кто вино…