Жены грозного царя

– Ну да, понятно, рыжая, – кивнул Борис, отлично знакомый со множеством суеверий, населявших сознание его соотечественников.

– Не только, – добавил Бомелий. – По слухам, мать этой девочки была ведьма и зналась с нечистой силою. Словом, Анхен могла погибнуть, когда б ее не пригрела Марта. Конечно, Анхен выросла на положении прислуги, однако у нее был дом, люди, которые о ней заботились, она не голодала. И оказалась, ты видишь, очень недурна собой, даром что рыжая. Ей теперь шестнадцать. Может быть, вскоре сыщется добрый человек и возьмет ее в жены.

– Небось крещена в вашу веру?

– Само собой, – кивнул Бомелий. – Пастор любит ее: девочка с охотой убирается в кирхе, а когда бежит за продуктами на рынок, обязательно покупает рыбу и для пастора, который чрезвычайно падок на карасей в сметане.

– А приходила-то она зачем? – осторожно полюбопытствовал Годунов, не особенно надеясь на правдивый ответ, однако Бомелий ответил без всякой уклончивости:

– Прибыл обоз с товаром, среди которых доставили выписанные мною из Любека книги, а также кое-какие лекарские приборы. К сожалению, некоторые хрупкие вещи в дороге пострадали, их боятся трогать, чтобы еще больше не разбить. Зовут меня, чтобы занялся этим сам.

Годунов мигом понял намек и засобирался уходить. Бомелий его не удерживал, и вскоре Борис уже ехал к своему дому.

Жена встретила его на пороге, прижалась ласково, повела к столу, рассказывая, мол, все готово в путь. Годунов только сейчас вспомнил, что завтра с самого раннего утра собирался выехать в Александрову слободу. Как ни тошно ему делалось от вида этой Колтовской, он остерегался надолго исчезать с государевых очей, потому что соперник Богдан Бельский маячил пред ними все настойчивее. Годунов уже не раз слышал, что именно Бельского называли новым любимцем, который заслонил и память о Малюте, и тем паче – о Вяземском и Басмановых, «неотходным хранителем» государевым называли. Конечно, Бельский кровная, хотя и дальняя родня Малюте, однако Годунов все же зять Скуратова!

Нет – теперь он бывший зять бывшего Скуратова. Эх, не вовремя загинул на стенах эстонской крепости тестюшка, не вовремя осиротил семью. И сразу после его смерти началось это охлаждение царя, сразу на первое место вылез Бельский. Свойственник-то свойственник, но не преминет ножку подставить, чтобы освободить себе дорогу к душе государевой! А может быть, это Колтовская-Колдовская ворожит, отвращает государево сердце от преданного ему Годунова, которого невзлюбила с первого взгляда…

2. Шаги по болоту

Время от встречи с царем до стремительной свадьбы прошло незаметно. Ее учили: как встать, как пройти, как поклониться государю, что говорить, если спросит. По этому учению выходило, что царица – не более чем предмет обстановки царевых покоев. Сунули тебя в угол – и молчи, и пикнуть не смей. Хозяйка ты только среди девиц-боярышень: вон в светлице своей можешь распоряжаться, каким шелком шить тот или иной узор, какие достаканы низать, а в мужском обществе умолкни. Говорили, что Анастасия Романовна и Марья Темрюковна пользовались большой властью, имели влияние на государя, однако Анне в это плохо верилось.

Когда ж на него это влияние приобрести, если видишь его только поздно ночью, при свете ночничка?

Анница постепенно отучилась бояться ночей и с первого взгляда распознавала настроение, с каким государь появлялся в ее опочивальне. Чаще всего приходил он угрюмый, злой, чудилось, ожидал какого-то подвоха, даже забираясь к жене в постель. Наткнувшись на ласково простертые руки, недоверчиво замирал в первое мгновение, а потом бросался к ней, как дитя малое – к матери. Это сравнение пришло однажды в голову и ошеломило чуть не до слез. Анница сразу представила, как он там бродит целыми днями – один, путаясь в своих трудных, кровавых делах, лишь слухи о которых до нее изредка доносились, как ему там страшно и тяжело, а пожалеть-то и некому! С тех пор она его жалела и украдкой шептала, припадая губами к виску:

– Родненький ты мой! Маленький ты мой!

В такие мгновения она забывала, что муж старше на четверть века, что лицо его изборождено морщинами, голова седа, а глаза устали смотреть на жизнь. Жалела до того, что дыхание перехватывало от любви к нему, усталому, замотанному людьми и бедами. Чувствовала – уходит спокойный, умиротворенный. Но зачем уходит? Почему не останется с нею до утра, в тепле их общей постели, общей опочивальни? Зачем ему сдалась своя спальня?

Как-то раз, беспомощно глядя в его удаляющуюся спину, сказала горестно:

– Мы с тобой муж и жена, а ты мне и слова никогда не скажешь. Будто тебе все равно, я здесь или какая другая баба. Ты меня и не видишь, и не обмолвишься, о чем душа болит. Живем… живем, как опричнина с земщиной.

Он обернулся, глянул изумленно:

– Что-о? Опричнина с земщиной? Это еще почему?

Анница затряслась было, но гордость не позволила показать страх. Собралась с мыслями, шепнула:

– Потому что они порубежно живут. Вот и наш рубеж, – похлопала она по перине, – а все, что помимо этого, – твое или мое, но уж никак не наше.

– А ты кто? Земщина, что ли?

Голос у мужа дрожал от еле сдерживаемого смеха.

– Да уж небось не опричнина! – сверкнула глазами Анна. – Потому что от нее в стране разор один. Ты вон отнял у бояр земли и отдал этим-то, супостатам, а они ведь ничему доброму в жизни не научены, им бы, штаны задрав, гонять по дорогам, усадьбы разорять, девок силовать да сундуки боярские потрошить. А что там крестьяне с землей делают – на то наплевать. Деревеньки ветшают, дома рушатся, земля сорняками зарастает, леса вырубают бесхозно. Разорил одно имение – пошел к государю, в ножки кинулся, добрый государь за верную службу дает ему новые земли, отняв их у другого боярина, и опять пошло все снова-здорово! Сосланные в Казань бояре там обживаются – и ничего, обживутся, потому что знают, как обустраиваться, а здесь, в России, все разоряется, потому что опричники делать ничего не умеют, кроме как…

Анна осеклась, сообразив наконец, сколь далеко завела ее запальчивость; уставилась на мужа расширенными зрачками.

Он присел на край постели, склонил голову, поглядывал исподлобья на испуганное, румяное лицо молодой женщины.

Наверное, только перед ней сейчас и можно признать, что дело не выгорело. Боролся за единство страны, оберегал ее, чтобы не рассыпалась на множество боярских ломтиков. А страна при том при всем взяла и раскололась-развалилась на две половинки, потому что рубеж земщина – опричнина прошел не по межам или улицам, а по сердцам и душам. Распались семьи, множество отцов и сыновей стали врагами друг другу. Верные слуги его обагрили руки в крови своих соплеменников, а для всех людей, русских и иноземных, кто вдохновитель жестокости и беззакония? Он. Царь.

Мучитель…

Он боится остаться наедине с собой, потому что отовсюду, чудится, тянутся к нему руки с чашами, полными яду. Признает же, что многим изломал жизни, многие душу черту прозакладывали бы, чтобы отомстить. Недавно начал писать Синодик, чтобы поминали винных и безвинных жертв, которые умирали, проклиная его, – так со счету сбился. Все чаще и чаще в перечне имен встречается строчка: «А про тех ведает Бог…» Даже имен не помнит убитых людей! Не помнит, не знает…

Так что же, послушаться эту девочку, которая днем играет в куклы (ей-богу, Иван Васильевич, явившись не в урочный час, однажды застал ее сидящей в уголке в окружении восьми тряпичных уродцев, которых она поила с ложечки молочком и называла ласковыми именами, словно малых детушек!), а ночью, в сладкие минуты, шепчет государю слова жалости, которых он не слыхал более десяти лет, после смерти Анастасии, уже и отвыкнуть успел, что его можно жалеть, а не только проклинать. Послушаться ее? Уничтожить рубеж, который разделил Россию? Отменить это слово, которое повергает всю страну в дрожь?