Жертва судебной ошибки
Шрифт:
Секретарь:
— Слушаю, граф.
Дюкормье:
— Вернулись какие-нибудь курьеры?
Секретарь:
— Жюльен нынче утром из Парижа, граф; а Дюпон вчера вечером из Франкфурта.
Дюкормье:
— Дюпон через два часа пусть отправляется в Париж вот с этой депешей к министру иностранных дел.
Секретарь:
— Так точно, граф.
Дюкормье:
— Эти слова… пожалуйста, велите их передать сейчас же другому курьеру… Жюльену… вместе с этой депешей; он знает, что ему надо сделать. Мы с вами должны были нынче вечером быть у русского посланника; поезжайте один и, пожалуйста, извинитесь за меня перед его превосходительством.
Секретарь:
— Все ваши распоряжения, граф, будут исполнены в
Дюкормье:
— Конечно. Я желаю, чтобы вы отдали письмо в руки великому герцогу.
Секретарь:
— Прикажете доложить вам, что поручение исполнено?
Дюкормье:
— Нет. Мне пришлось бы вас ждать. (Указывая на Бонакэ.) А мне предстоит иметь долгий разговор, и я желаю, чтобы меня не беспокоили в это время. Потрудитесь распорядиться, чтобы никого ни в каком случае не принимали. До скорого свидания.
(Секретарь уходит.)
Дюкормье отдавал приказания со спокойным, сдержанным видом. Но как только он остался наедине с Бонакэ, его черты тотчас же выразили глубокое отчаяние; он откинулся в кресло и сделал жест, как бы говоря: «Все кончено, нет больше надежды!»
Бонакэ:
— Вы кончили? Нет ли еще каких приказаний?
Дюкормье смотрит пристально на доктора и ничего не отвечает. Доктор встает, подходит к нему и громко спрашивает:
— Я вас спрашиваю: кончили вы?
Дюкормье (вздрагивает, как бы просыпаясь):
— Да, кончил. (С мрачной улыбкой.) Извините, что я не обменялся с вами ни одним словом с тех пор, как мы пришли сюда. Но…
Бонакэ:
— Это меня не удивляет: вам надо было написать письма, сделать много распоряжений. Мы ведь отложили наш разговор, пока вы не кончите всех дел. Итак, теперь все сделано?
Дюкормье (с усилием):
— Да, все.
Бонакэ:
— Нам никто не помешает?
Дюкормье:
— Я запретил входить сюда.
(Долгое молчание. Бонакэ собирается с мыслями. Дюкормье становится все мрачней и мрачней.)
Бонакэ:
— Когда я давал слово полковнику, что я ни на секунду не отойду от вас, то я был заранее уверен, что исполню свое обещание, потому что, как я вам сказал, в случае вашего отказа, я…
Дюкормье:
— Не будем говорить об этом. Я добровольно согласился на ваше предложение: повторяю, у меня не было ни желания, ни причины скрываться.
Бонакэ:
— Знаете ли вы, почему я приехал сюда вслед за полковником Дювалем?
Дюкормье:
— Чтобы свести со мной страшный счет, как вы сказали.
Бонакэ (горько):
— Теперь прошло то время, когда я считал вас достойным выслушивать дружеские суровые упреки.
Дюкормье:
— Не будем говорить о нашем прошлом; это мне тяжело.
Бонакэ (ледяным тоном):
— Избави Боже думать об этом! Будем говорить о настоящем. Я приехал сюда от имени Клеманс Дюваль.
Дюкормье:
— От имени Клеманс Дюваль?
Бонакэ:
— Отец не скрыл от нее, что поехал вызвать вас на дуэль и…
Дюкормье:
— Ни слова больше. (Идет к письменному столу, берет одно из писем и подает его Бонакэ.)
Бонакэ:
— Письмо к Клеманс Дюваль?
Дюкормье:
— Да. Распечатайте и прочтите.
Бонакэ:
— Хорошо.
(Распечатывает письмо.)
Дюкормье:
— Беру вас в свидетели, что с той минуты, как мы расстались с полковником, между нами не было произнесено ни одного слова ни о нем, ни о его дочери.
Бонакэ:
— Это правда.
Дюкормье:
— Теперь читайте письмо.
(Бонакэ читает. Вдруг он начинает дрожать, бледнеет, бросает на Дюкормье не поддающийся описанию взгляд и роняет руки на колени; его лицо выдает глубокую тоску, он несколько раз поднимает глаза к небу и потом опять берется за письмо. Дюкормье кажется совсем убитым; вдруг страшная улыбка
искажает его лицо; он делает Движение, как человек, принявший окончательное решение, проводит рукой по лбу, потом быстро пишет несколько слов и кладет записку на письменный стол, на видное место; затем осматривается вокруг себя, как бы ища что-то. Бонакэ кончил письмо и следит с возрастающей тревогой за движениями Анатоля. Анатоль берет стул, ставит его на середину комнаты, влезает на него, снимает люстру с цепи, которая оканчивается широким кольцом; потом схватывается сильной рукой за цепь, ногой отталкивает стул, висит несколько секунд и соскакивает на пол, говоря: «Хорошо… но еще не все».)Бонакэ:
— Что он, с ума сошел?
(Дюкормье снова что-то ищет глазами, подходит к окну, снимает толстый шелковый шнурок, которым подхвачена гардина, разрезает его, делает петлю и крепко привязывает свободный конец за кольцо цепи.)
Бонакэ закрывает лицо руками и в ужасе вскрикивает: «Ай! Несчастный!» Подбегает к Дюкормье и заставляет его сойти со стула.
Дюкормье:
— Следовательно, вы не прочитали письма?
Бонакэ:
— Да, да, прочитал, но…
Дюкормье:
— Я исполню обещание, данное Клеманс. Ее отец вернется к ней не запятнанный моей кровью. Чего вам больше? (Со страшной улыбкой.) Я не знал, какую смерть выбрать, но вспомнил, как покончил с собою герцог де Бопертюи в тюрьме, и решил умереть так же.
Бонакэ:
— О! Боже! Все же я любил его как брата и видеть его… (Плачет.) О, это слишком!
Дюкормье (бросаясь на шею к Бонакэ):
— Ты меня любил как брата? Повтори эти слова, и я с радостью умру.
Бонакэ (отталкивая его):
— Оставь меня! Оставь!
Дюкормье (с раздирающей душу улыбкой):
— Бог справедлив! Я не заслуживаю, чтобы ты простился со мной. Я осквернил, отвергнул твою святую дружбу, Жером! И в последнюю минуту ты отталкиваешь меня. Бог справедлив!
Бонакэ невольно растроган, но овладевает собой и негодующим голосом кричит:
— Да, я отталкиваю тебя с отвращением, с ужасом! Да, Бог справедлив, потому что поражает тебя в ту минуту, когда ты достиг вершины счастья, приложив данные тебе Богом дарования к преступлениям. Да, Бог справедлив, потому что ты гибнешь от собственного лицемерия, как змея от своего яда, и должен умереть, осыпанный проклятьями доброго человека, который прежде отдал бы за тебя жизнь, а теперь краснеет за то, что на минуту почувствовал к тебе сострадание! Умри же, умри! И будь проклят за причиненные несчастья! Будь проклят за Диану де Бопертюи, благородное, гордое создание, развращенное, погубленное тобой и умершее от яда! Будь проклят за ее убийцу, потому что он был безобидным, добрым человеком, и только разврат его жены довел его до убийства! Будь проклят за Марию Фово, которая сошла с эшафота для того, чтобы впасть, быть может навсегда, в ужасное безумие! Будь ты проклят за нашего друга детства, Жозефа, за эту нежную, простую душу, у которой несчастья отняли рассудок! Будь ты проклят за твое дитя, убитое матерью, и за нее, навеки заклейменную позорным приговором, и за ее отца со славным именем, которое он теперь должен скрывать так же, как позор своей дочери! Будь ты проклят, проклят и за то, что столько раз надругался над священным чувством дружбы, которое уважается иногда даже самыми отвратительными преступниками! Умри же! Я без слез увижу твою смерть!
Дюкормье слушал проклятия Бонакэ с мрачной покорностью. Раза два он склонял голову на руки, как бы чувствуя себя раздавленным жестокими, язвительными словами старинного друга. При последних словах Бонакэ его лицо выражает безысходное отчаяние, и он, не говоря ни слова, твердым шагом подходит к стулу, становится на него и надевает петлю на шею. Бонакэ подбегает к нему, схватывает его за руку и заставляет сойти со стула.
Дюкормье:
— Что вам до этого? Ведь вы не станете плакать о моей смерти?