Жесткая проба

– Давай!

Витька подхватил рюкзак. Петр Петрович помог расправить лямки, протянул руку.

– Ну, Виктор, вот твой билет. Будь здоров. И держись!

Сгорбившись, держась за лямки рюкзака, Витька пошел к самолету. Маруся спустила подножку у дверцы кабины.

– Влезай. В случае чего – вон лежит бумажный мешок...

Витька кивнул, хотя не понял, зачем ему бумажный мешок... Петр Петрович, стоя в отдалении, махал рукой. Маруся закрыла дверцы. В полукруглый прозрачный колпак над головой были видны только небо в наплывающих тучах, мотающаяся на ветру полосатая «колбаса» и крыша домика. За стеклом, отделяющим место пилота, появилось лицо Маруси, она кивнула ему и отвернулась. Мотор снова затарахтел, самолет дернулся, стал раскачиваться и подпрыгивать. Качка незаметно кончилась, мотор загудел тише, ровнее, и в колпаке показалась земля. Она накренилась набок, словно собиралась опрокинуться. На краю поля возле домика стояли игрушечные самолеты. Поодаль Витька различил крохотную фигурку, в которой угадал Петра Петровича.

Витька привстал. Фигурка уменьшалась, убегала в сторону, назад. И Витька вдруг понял, что уходил, исчезал не только необыкновенный и неподражаемый Петр Петрович. Вместе с ним уходило, исчезало всё, что было до нынешнего утра, – «Моряк» и его дружная команда, твердая вера в свое обязательное капитанство, уходило всё безоблачное, радостное, безвозвратно уходило детство. А впереди... То, что предстояло ему, то, что было там, дома, и теперь стремительно надвигалось на него, как мрачные тучи, плывущие с моря, – это было так страшно и невыносимо, что Витька вдруг припал к брезентовому мешку с почтой и заплакал отчаянными, последними и безутешными слезами детства.

Слезы иссякли, Витька сел на место. Самолет всё время потряхивало, валило со стороны на сторону. Иногда сиденье проваливалось под ним, падало вниз. Витька обмирал и упирался в стенки узкой кабины, словно это могло удержать от падения. Самолет не падал. Через секунду его поддавало снизу, будто он натыкался на твердый уступ, взбирался на него и, раскачиваясь, летел дальше. Время от времени Витька замечал обращенное к нему лицо пилота. Маруся ободряюще кивала, хотя лицо её оставалось суровым и напряженным. Тучи с моря наплывали всё ближе, наливались синеватой чернотой. Черноту прорезал слепящий зигзаг, и тотчас огненные хлысты, один за другим, принялись полосовать набухшие громады. Они сверкали вдоль, поперек, падали в море, взрывались внутри туч, и те вспыхивали жутким багровым отсветом. Самолет, как бы испугавшись, тарахтел тише и прижимался к земле. Прямо под хлипкими крыльями мелькали растрепанные ветром макушки тополей, крыши, наперегонки уносились назад разномастные полотнища посевов, змеиные извивы балок. Волоча за собой темноту, тучи надвигались вкруговую, внизу осталась только небольшая полоса, на которой можно было различить деревья, дома, петляющую нитку дороги. Самолет наткнулся на что-то, подскочил, снова ударился и, подпрыгивая, покатился по земле. Из-под колес взлетели косые фонтаны воды, захлестали по нижним крыльям.

Самолет остановился, мотор взревел и заглох. Маруся открыла дверцу, Витька взял рюкзак, спрыгнул на землю. В лицо брызнули дождевые капли.

– А где дорога к городу?

– Вон, мимо красного бензовоза, – сказала Маруся, доставая мешок с почтой. – Да ты погоди, скоро...

Витька не дослушал и пошел. Большак был изрыт колдобинами, до краев налитыми грязевой жижей. Липучая, как тесто, земля на обочине хватала за ноги, толстенными лепешками нарастала на башмаках. Дождь пузырил поверхность луж, потом припустил, зачастил монотонно и устойчиво. Разъезжаясь ногами в жидкой грязи, Витька прошел с километр, когда сзади просигналила автомашина. Не оборачиваясь, он отступил в сторону. Обдав его грязью, грузовик с фанерной будкой на кузове проехал немного вперед и остановился.

– Давай сюда, слышь, парень! – услышал Витька голос Маруси.

По-мужски сильные руки её вздернули Витьку в кузов. Заскрежетали шестерни передачи, угрожающе запрокидываясь со стороны на сторону, машина двинулась. Витька смотрел на убегающую из-под колес дорогу. Пропаханная шинами сдвоенная колея разверзала бесконечный зев, и он тут же захлебывался в жидкой грязи.

В центре машина остановилась.

– Тебе куда? – спросила Маруся.

– Я тут. Спасибо, – невнятно ответил Витька, спрыгнул на мостовую.

Свет горел только в кухне. Витька осторожно стукнул в окно. За стеклом мелькнуло исплаканное лицо Сони. Всплеснув руками, она бросилась открывать.

– Ой, Витя, Витя! – горестно прошептала она. – Такое стряслось!..

– Кто там? – прозвучал в темной прихожей чужой осипший голос, большое рыхлое тело прижалось к нему и забилось в рыданиях.

– Ох, Витя, Витенька... Нету, нету его, нашего голубчика!..

Соня зажгла свет. Витька придерживал трясущиеся плечи матери и тихо повторял:

– Мам, ну, мам...

– Ой, лишенько! Да будет уже вам... – вмешалась Соня. – Вы поглядите, он же мокрёхонек, нитки сухой нет... Ещё простудится да заболеет...

Она силком оторвала мать от Виктора.

– Вон лужа какая натекла!.. Скидай всё тут, я сейчас сухое дам.

Витька стеснялся переодеваться при матери, но она неотступно ходила следом.

– А теперь молочка горяченького... И говорить – ничего не говори! Пей, и всё...

Витька через силу пил молоко. Мать, привалившись головой к стене, закрыла глаза. Опасливо поглядывая на неё, Соня торопливо шептала:

– В одночасье! Хоть бы хворал или что... Сидел на службе в кабинете. Вошли, а он уж и не дышит... Ох, горе горькое!.. А на похоронах что народу было! Идут и идут! И всё венки и флаги... Два оркестра на переменку...

Витька поднял на неё глаза. Какие оркестры? Какая теперь разница, сколько было оркестров...

– Где Милка?

– Я её к соседям загодя отвела. К Ломановым. Чего ей душу надрывать?! И так уж...

Из-под сомкнутых век матери непрерывно текли слезы. Витька отставил стакан.

– Мама, тебе нужно лечь!

– Да разве я засну?

– Заснешь не заснешь, а лечь нужно... Пойдем!

Пустая столовая, где ещё стоял длинный стол, застеленный красным, была затоптана, усыпана сосновой хвоей. Не раздеваясь, мать прилегла в спальной на кровать.

В кабинете всё осталось, как было. Витька осторожно потрогал стол, письменный прибор. Всё это было его. Всё осталось, а его уже нет. Больше никогда не войдет он в эту комнату, не будет кричать в трубку, что «поставит вопрос на бюро», не сядет за этот стол и не спросит у Витьки: «Ну, архаровец, чем живёшь, о чём думаешь?..» Не стало его, Витька остался, но странным образом всё, чем жил и о чем думал Витька до сих пор, ушло вместе с ним. Теперь нужно было жить как-то иначе, думать о другом. Как и о чём?..

Витька сел в кресло, переплетя пальцы рук, оперся локтями о стол. По оконному стеклу, догоняя друг дружку, как слезы, торопливо текли дождевые капли.

– Вот так... вот так он всегда сидел!.. – услышал Витька прерывистый, задыхающийся голос.

Мать стояла в дверях, держась за притолоку, слезы неостановимо лились по её щекам. Витька вскочил.

– Не могу я там... – виновато сказала мать. – Я тут посижу немножко...

Витька уложил её на диван, принес подушку. Мать покорно, как маленькая, подчинялась. Витька погасил свет, сам прикорнул у неё в ногах.

Утром они пошли на кладбище. Могильный холмик был завален венками. Они лежали в несколько слоев, друг на друге, часть съехала на соседние холмики. Дождь размыл краску надписей, забрызгал глинистыми шлепками цветы и ленты. Охряными змейками от осевшей могилы расползлись потоки жидкой глины. Мать рухнула на колени, со стоном припала к могиле. Витька больше не плакал. Он стоял и смотрел, как сотрясаются от рыданий плечи матери.

– Ну, хватит, мама, – насупив брови, сказал он. – Пойдем!