Жесткая проба

– А вы знаете? Ну её к шуту, эту династию... Вы как-нибудь потом про династию. А может, и вообще не надо?.. Видите, какая штука... У королей или царей другого занятия не было, кроме как державным задом сидеть на шее у подданных. Вот это их поочередное сидение и составляет понятие «династия». Какое же это имеет отношение к нынешнему рабочему? Сегодня он рабочий, завтра – инженер, значит, интеллигент, а сын его, глядишь, стал врачом, ученым...

Человеческое древо жизни тем и лучше настоящего, что оно всюду корни пускает... Мы часто очень неосторожно обращаемся со словом. Надо сказать поторжественнее – недолго думая лезем в церковнославянский, а то и в дворянский, придворный чулан. А слово – вещь могучая, оно за собой многое тащит, не ровен час, в такую сторону утянет, что – батюшки светы!.. О современности, о современном рабочем надо бы писать иначе, по-современному, а не умеем... Пишем ему хвалы, а ему ни хвала, ни хула не нужны, ему правда нужна... Вот и вы, коли всерьез занялись литературой, вам тоже с этим придется столкнуться и искать, без конца искать...

– Конечно, творческий процесс...

– Бросьте, – поморщился писатель. – Слова эти придумали пачкуны, чтобы набить себе цену. Есть хорошее слово – работа! До пота, до одури, до зубовного скрежета иной раз... – Он замолчал, прошелся по комнате. – Для начала вам бы не роман, а что-нибудь полегче, попроще.

– Что же вы мне советуете делать?

В голосе Алова звучало ожесточение. Этого следовало ожидать. Все они, видно, одинаковы – и рецензенты и писатели. Сами дорвались и теперь всех отпихивают, боятся, что молодые затрут...

– Подумайте... Сейчас выходит много книжек, брошюр о передовиках производства. По-видимому, они приносят пользу. Такая работа, мне кажется, послужила бы вам для начала неплохой школой...

«А в самом деле? Кажется, неплохая идея... Такую книжку можно очень быстро сделать».

– Да, но будет ли такая книга иметь, так-скать, художественную ценность? Ведь для того чтобы подавать заявление в Союз писателей...

– Это уж зависит от вас, от того, как вы её сделаете. От меры вашего труда и таланта...

– А вы не разрешите... Вы не откажетесь взять надо мной, так-скать, шефство? Не в смысле... А просто, если она окажется, по-вашему, стоящей, рекомендовать её издательству или в журнал, может быть? Я, конечно, могу послать и сам, но, вы понимаете, ваш отзыв мог бы просто ускорить, так-скать...

– Что ж, присылайте мне, если хотите.

Радостно взволнованный, Алов потянулся снова за папиросой, но она лопнула по шву склейки, он долго и неумело заклеивал её.

– Возьмите другую.

– Ничего, уже... А как вы думаете, о ком следует писать?

– Вот уж не знаю! О том, что вам всего ближе, что лучше всего знаете.

– О сталеварах, пожалуй, не стоит, о них уже иного написано, есть целая серия... О доменщиках тоже... А как вы думаете, если о том фрезеровщике, помните, я вам сегодня показывал, о Гущине?

– Это губастый который, черноволосый?

– Он самый.

– Если хороший человек и работник, можно и о нём.

– Я, видно, последую вашему совету... – Как ему самому не пришло это в голову? – Большое вам спасибо!

Алов простоял ещё не менее получаса и наконец ушел. Писатель посмотрел на часы и вздохнул. Вечер пропал. Он давно заметил: ещё приходить вовремя люди иногда умеют, уйти вовремя не умеет почти никто.

3

Алексей старался не подходить к табельной доске в одиночку. Ему было неловко, как всегда, когда он не оправдывал чьих-либо надежд, оправдывать же надежды Голомозого он не собирался. Голомозый, нежно поглаживая веснушчатую лысину, поздоровался первый.

– Что ж ты не показываешься? Разок пришел, и всё. Или не понравилось?

– Нет.

– Что так?

Василий Прохорович избавил Алексея от необходимости отвечать. Снимая табель, он нарочно громко спросил, чтобы слышали проходившие:

– Ну, святой, когда в рай собираешься?

Голомозый улыбнулся осторожной, злой улыбочкой.

– Мы поспеем... Это вы, горластые, наперед всех лезете. А мы – когда призовут...

– То-то! Рай раем, а за землю держишься... Смотри, призовут – кобелей прихвати, они и там сгодятся ангелов гонять... Пошли, Алёха!.. Собаку у него отравили, мальчишек рвала, так он двух теперь завел, чтобы в сад не лазили...

– Дядя Вася, а если к тебе залезут?

– Ну, ко мне!.. Я в крайнем разе уши нарву. И мне, чай, можно: я святым не притворяюсь... Ты чего квёлый? Гуляешь много?

– Да нет, не много.

– Будто я не знаю! У меня усы-то тоже не сразу седые выросли...

Он свернул налево, к своему большому продольно-фрезерному, Алексей – к плите. Возле неё лежала груда чугунного литья, но ни чертежей, ни нарядов не было. Мастер должен быть там.

Скандалил Маркин. Сухонький, с морщинистым, перекошенным сейчас лицом, он размахивал перед носом мастера левой рукой со скрюченными пальцами и кричал, что его это не касается, его должны обеспечить деталями, а там пусть мастер и все начальники хоть пополам перервутся. Сопляков обеспечивают, а его что, хотят выжить, да? Мастер поднимал руку, пытаясь вставить хотя бы слово, но сделать это не удавалось, он опускал руку и вздыхал.

– Дает жизни старик, – улыбаясь, сказал Виктор. Он уже зажимал оправкой стопку заготовок.

Все голоса и шумы внезапно исчезли, утонули в могучем реве третьего гудка. Алексей подошел к мастеру, потянул его за рукав, но тот, оглянувшись, досадливо отмахнулся. Чтобы не слоняться без дела, Алексей взял инструменты и пошел к точилу – подправить. Голомозый прошел мимо, сделал шаг к нему, но Алексей отвернулся и включил мотор точила. Хватит, один раз попался...

Это случилось в первый месяц его работы в цехе. Месяц был трудный, и как раз тогда Алексей остался один. Виктор ушел в отпуск, повез мать и Милку к знакомым рыбакам на Кривую косу. Ребята в общежитии были малознакомые, из транспортного цеха, с ними Алексей ещё не свыкся и боялся, что они, уже видавшие виды, поднимут его на смех. В цехе же он, вчерашний ремесленник, ещё ни с кем не успел сойтись. Вот только Голомозый...

Голомозый всегда был приветлив и даже ласков. В дружбу он не лез – и какая могла быть у них дружба, если Алексей едва подбирался к восемнадцати, а Голомозый, должно быть, и забыл, когда на его голой, как абажур, голове было что-нибудь, кроме больших рыжеватых веснушек? Однако, проходя, он не упускал случая заговорить, деликатно посочувствовать.

К концу смены разламывало спину, ноги наливались тяжестью. Тяжесть накапливалась и где-то внутри. Эту тяжесть нельзя было стряхнуть, её не снимали ни сон, ни отдых, и Алексей всё чаще со страхом думал – как же будет дальше? Вот это и есть труд? И так будет всегда? Он вызывал в памяти все слова, которые слышал прежде о труде, доблести и геройстве, аршинными буквами они кричали со стенных плакатов и транспарантов. Слова не помогали. Они существовали сами по себе, а он изо дня в день должен поднимать, ворочать чертово железо, стоять и стоять, стучать и стучать молотком по кернеру, и ничего в этом героического не было.

Голомозый, когда Алексей сказал ему о своих сомнениях, скорбно вздохнул.

– Такие слова люди говорят в утешение. А суть в том, что человек обречен в поте лица добывать хлеб свой... Очень просто: надо жить, жить без денег нельзя, а тебе за твое стояние и стук платят деньги. Другим – за другое. И человек должен терпеть... Однако, если у тебя какая заминка, ты не стесняйся... Табельщик – человек маленький, но и от него кой-чего зависит. А я – всей душой... А как же? Волки и те в стаи сбиваются, подсобляют один одному. А мы ить не волки, помогать дружка дружке всё одно как брат брату – это есть человеческое предначертание...