Жестокая конфузия царя Петра

Царь забросил все дела и пропадал в Преображенском. А Преображенское всё видело, всё замечало десятками пар завистливых женских — да и мужских — глаз. Преображенское как бы затаило дыхание, с жадным вниманием вглядываясь в едва ли не сотрясавшийся фахверковый домик царя.

Тайна открывалась сама собой. Впервой царь-государь был столь открыто поглощён любовью. Стало быть, это нечто серьёзное, венец его жизни — эта Катерина-услужница.

Первой стала обращаться к ней с подчёркнутой уважительностью царевна Наталья. За нею — царица Прасковья. И все поняли: по-старому более нельзя. И переменились. Стали низко кланяться при встрече, бросались оказывать услуги, которых прежде требовали от неё.

И все продолжали придирчиво изучать царскую избранницу. Хороша? Пожалуй, но уж на царской-то дорожке попадались и покраше. Взять ту же Монсовну — экий цвет лазоревый. Видно, в этой, в Катерине, было нечто такое, некая особливость, тонкость, притягательность, телесный магнетизм, чего не было в других царских метресках. Что это было такое, мог сказать лишь сам царь, а все остальные обитательницы Преображенского терялись в догадках.

— Нет, тут дело нечисто, — шептались, — тут чары, зелье приворотное, иноземное. Ясное дело — лютерка она, а они искусны в колдовстве да в чернокнижии. Нечисто дело... — Высматривали да допытывались, но так допытаться и не могли.

А тем временем Наталья приставила к Катерине трёх комнатных девушек для услуг. Стало быть, дело-то серьёзное, стало быть, опасно шептаться и слухи разносить про колдовство — свиреп царь, эвон как в пыточном-то застенке вздёргивают тех, кто распустил языки. Примолкли... Пробовали расспросить девушек — не могли они своей новой госпожой нахвалиться.

Катерина была добра к ним. Прошлое не забывается, особенно когда ты не успел сильно отдалиться от него и когда всё ещё опасаешься ненароком в него вернуться. От прошлого у неё остались сильные руки работницы, проворство и умение, хозяйственность и доброта. Доброта человека, прошедшего всё — огонь, воду, медные трубы и чёртовы зубы. И ничего не забывшего. Ей выпал дивный жребий, и потому она хотела ладить со всеми и быть доброй. Она испытала подневольное состояние, и это усиливало в ней приливы доброты.

А потом... Она была царицей покамест лишь в постели государя. К ней пока ещё никто не обращался: ваше царское величество, государыня царица. Официальной церемонии не было, не было и приказа относиться к ней как к венчанной царской супруге.

Она не торопилась. И не торопила. Она понимала: время всё поставит на своё место. В ней было вдосталь природного здравого смысла. И потому её комнатные девушки Настёна, Феклуша и Палаша преисполнились любви и преданности к своей госпоже, обращавшейся с ними как с ровней.

Они называли её госпожой и лишь месяц спустя стали называть её государыней — когда у Катерины уже был свой небольшой штат. Ещё не статс-дамы, ещё не фрейлины, а такие же услужницы, какой некогда была она сама.

Зато Екатерине стоило великого труда переменить обращение к царю. Она неизменно, даже в постели, среди ласк и объятий, среди телесного неистовства двух любовников, называла его не иначе как «ваше царское величество». С большим трудом дался ей «государь». Потом был найден счастливый вариант: «мой господин» и «мой повелитель». Но «ваше» осталось на всю жизнь, как на всю жизнь осталось прилюдное «ваше величество».

Порою Пётр даже негодовал:

— Ну назови меня хоть раз по имени — Петею. Петрушею! Господь дал мне имя, а не титул. Неужли когда ты ложишься со мною, когда я вхожу в тебя, то всё ещё продолжаю быть величеством?

— О, ещё каким! — радостно и благодарно смеялась она. — Самым великим величеством, каких больше в целом свете нет.

— Уж будто нету? — ревниво допытывался он.

Она глядела на него, искренне недоумевая: неужто он может сомневаться? Неужто он не слышит её стонов, не видит её изнеможенья? Она не могла сказать ему, что носила на себе многих, но он среди них — истинный царь. Царь-мужчина.

— Так будет всегда, — повторяла она. — Царь-государь, каких в свете нет и не будет.

Пролетали часы в любовных схватках, становившихся всё ожесточённей, всё изобретательней, с переменою мест, с полной потерей сил, когда оба внезапно засыпали с блаженной улыбкой. И вместе с тем текли, утекая, государственные дни и дела. Сотни вёрст успели протопать по снежным разбухшим весенним дорогам гвардейские полки, а царь всё опоминался.

На носу был март. Февраль был ветродуй, март — зимобор. Он всё сильней борол зиму. А там, в тех краях, куда медленно текли русские полки, март был уже весновеем и грачевником. Там из-под снега уже пробивалась первая нежно-зелёная трава. А это был сигнал, что можно пускать своим ходом главную ударную силу — кавалерию.

— Время убегает, — опомнился наконец Пётр, постепенно разгоравшийся к делам. — Доложи, Алексей.

Макаров доложил. Утешительного было мало. Войска разворачивались вяло. Орды татар разоряли Украйну. Союзники никак не пошевелились.

Пётр взял лист бумаги и стал писать Михаиле Голицыну, находившемуся на главной линии:

«Господин генерал-лейтенант. Понеже татары уже в Украйну вступили, того для и вам надлежит в границу вступить и потщитца конечно, с помощию Божиею, что нибуть учинить против неприятеля...»

_: По мере того как Пётр писал, усы вставали дыбом — первый знак того, что царь осердился.

— Давно надлежало войско двинуть и быть ему сейчас возле границ волосских: тамо-то уже тепло и коню трава выросла, — Пётр выговаривал всё ещё спокойно. — Отправь немедля, да станем совет держать.

Грамоте царя учил Никита Зотов — далеко не изрядный грамотей. А далее Пётр всё ухватывал сам: и по-русски, и по-голландски, и по-немецки. И всё с обычной своей смелостью да ухватистостью, не заботясь о верности слога, а всё больше о точности мысли. Выходило, прямо сказать, без изящества, а точней — коряво, но зато коротко, выразительно и по делу.

— Сенат уж собирался, да не раз, — сообщил Макаров. — Дела распределяли, кому за что ответ держать, сколь часто быть в консилии.

— Завтра всё распишем: и Сенату, и губернаторам, и генералам — всем. Спрос со всех с них надобен строгой, а то дела не делают, а токмо топчутся да рты разевают. Завтра будь к моему выходу.

Это означало в пять утра — царь был ранней птахой, и Макаров привык следовать сему. И ровно в пять утра Пётр вышел к нему застёгнутый на все пуговицы, словно бы изготовившийся к походу.

— Садись, Алексей. Вот тебе допрежь всего указ Сенату, пускай себя окажут.

Указ был, по обыкновению, немногословен: «Собрать людей боярских, подьячих, емщиков (ямщиков), служек монастырских, к тем, который отпускаются 800 человек, ещё четыре тысячи двесте человек, и чтоб конечно в последних числах марта месеца отсель пошли в команду господина адмирала Апраксина».

— Теперь очини перьев с дюжинку, станешь указы писать.

Невелик был царский кабинет в Преображенском: Пётр тремя шагами покрывал его весь. Своими шагами, равными едва ли не трём шагам человека среднего роста. Он диктовал на ходу — так ему легче думалось. «На ходу, — говорил он, — мысль растрясается и легче выскакивает».