Жестокая конфузия царя Петра

— Генерал-майору Бутурлину пиши: «Понеже ныне мы известны, что татары вошед в Украйну без всякого супротивления по своей воле все действуют и черкасы (казаки) к ним пристают и в слободских полках дух бунташный, и для того надлежит вам старатца какой-нибудь против татар, где пристойно, промысл учинить, дабы тем и казаков ободрить, и против них возбудить...»

Ещё прибавь: и чтоб из корпуса солдат в разные поиски отнюдь не посылали, пущай прикажет их собрать. А в конце припиши вот что: «Також отъезжает отсюда господин Адмирал граф Апраксин на Середу и на Дон, и с ним немалое число войск... И ты пиши к нему о всем и впредь требуй от него указу, как поступать, а меж тем действуй по сему указу сколь возможно».

— Как прикажете, государь: по единой бумаге подавать на подпись либо все скопом? — спросил Макаров, не прерывая письма.

— Вестимо, скопом. Из веры не вышел, знаю: лишнего не допустишь, а то и лучше меня скажешь.

Писали долго — много всего накопилось. Не миновали и любезного царю корабельного строения.

— Пиши Ричарду Козенсу и Осипу Наю. Что-де новые сорокавосьмипушечные корабли надобно строить в ватерлинии пошире, дабы они устойчивей были. А Наю прошит, чтоб у одного корабля палубу поднял выше на фут, а то и на все полтора.

«Пункты» доклада князя Васидья Владимировича Долгорукова касательно подготовки полка к дальнему воинскому походу царь взялся просмотреть сам. Он князю благоволил: ревностный служака. И положил произвесть его из подполковников сразу в генерал-майоры.

Далее Махаров представлял бумаги, пришедшие на высочайшее имя, кои могут быть занимательны для царя.

Вот от суконного дела купчина прислал доношение важное: заботился о пополнении казны ввиду великих военных трат. Обличал фаворита царского Григорья Строганова и прочих соляных промышленников в том, что они-де, «не боясь Бога и не радея тебе, великому государю, берут в Помесном приказе подрядом за соль цену за всякой пуд мало что не вдвое...».

— Всякому купчине нажива прелестна, — покачал головой Пётр. — Однако ж и совесть надобно иметь. — И размашисто вывел резолюцию: «Розыскать в Сенате».

Затем чли грамоты, сочтённые канцлером Головкиным и подканцлером Шафировым калмыцкому хану Аюке, мурзам и народу Кубанской и Ногайской Орды, мурзам и народу Крымской Орды, мурзам и народу Буджацкой Орды.

Из них Аюка был верноподданный, и предписывалось ему снарядить на Кубань и в Крым вотских людей ради промыслу в общей войне с турком и его пособниками. Остальные же мурзы призывались обще против турок и услужников их биться, и содержалось обещание принять их в свою оборону; «больше вам вольностей и свободы позволим, нежели вы имели под Турской областию. Буде же противиться нам будете и с войсками нашими битися дерзнёте, то повелим вас огнём и мечем разорять и в полон брать, как неприятелей своих».

— Народ дикий, и увещания cm напрасны, — махнул рукой Пётр. — Вера Магометова им под нашу руку пойти запрещает. Однако послать надо.

— Станут ли читать, государь, — усомнился Макаров.

— Вот ежели бы нам средь татарского племени завесть орду да обратить её в нашу веру, да чтоб ей привольно жилось, — возмечтал Пётр, — был бы пример даден. А без примеру нет и веры.

— Единоверцы их, татары и башкирцы, на Волге есть, — напомнил Макаров.

— Не добром под нас шли, а неволею, — хмуро произнёс Пётр. — Покорил их царь Иван. И непокорство их сродни ордынскому. Думал я о сём много, нам татары разор и беспокойство чинят, а как их укоротить — не придумал. Народ беглый, бегучий, кочевой, разбоем кормятся. Неужто данью от них откупаться? Прошли те времена, нам нынче самим дань положена...

— За то, что от них в давние времена претерпели и ныне терпим, — подхватил Макаров.

— Вот погоди: ежели Господь сподобит разбить турка, то и татарское племя присмиреет. А вдале предвижу времена, когда мы самое гнездо ордынское, Крым, возьмём под свою державу. И тогда только избудем беспокойства. И ещё потому в том важность великую вижу, что тогда и Чёрное море нам покориться может.

«Достанет ли только веку моего и сил российских, — задумался Пётр. — Подступили к Чёрному морю с востока, вышли на Азов: первый шаг сделан. Однако шаг малый...»

Мечтал царь о широком шаге — утвердиться в Крыму и оттоль грозить Царьграду, захваченному турком, где святыни христианские поруганы басурманами. Сколь единоверцев томится под их пятою: сербы, греки морейские, болгары, волохи, мунтяне, кроаты, черногорцы, далматинцы... Кабы поднять их всех за веру Христову.

Вера едина, одному Богу молимся, а врозь смотрим. Знать, сам Господь попускает, раз не наставит народы сплотиться ради единой веры. Загадка сия велика. И что сильней: вера либо обычай? И какая же сила может сплотить, съединить единоверных?

Вечны сии вопросы. Мучили они Петра. Всесилен ли Бог христиан? Единосущ ли он, как утверждают служители его и священные книги? Опасные вопросы, кощунственные. Но ему, повелителю многих земель и народов, дозволено ими задаться... Право-то у него есть, да только ответа нет. Молчат небеса, молчат, боясь гнева Божьего, служители его, мудрецы и пророки...

Вздохнул Пётр и к делам возвратился. Сказал Макарову, молча дожидавшемуся повеления:

— Пиши указ войскам нашим в Польше и Великом княжестве Литовском. Объявляем-де всем, кому о том ведать надлежит, особливо господам генералам и офицерам и прочим команду имеющим, равно и солдатам, дабы опричь потребного провианту и фуража иных никаких поборов не брать и не вымогать под опасением суда и жестокого наказания...

Пётр перестал вышагивать и опустился в кресло.

— Конца сей писанине нет, хватит на сегодня, — объявил он. — Который час сидим — проголодался я. — И Пётр взял колоколец и позвонил. Вбежавшему денщику сказал: — Пущай на стол накроют, да поболе еды подадут. Катерина где, Алексеевна? Зови сюда.

Пётр ел много и жадно — мог есть во всякую минуту. Равно и пить. Подзадоривал Макарова, отличавшегося умеренностью: какой-де мужик! Аппетит должен быть ко всему: к еде, питью, к бабе — и во всякое время. Коли утроба здорова, здоров и дух.

Среди таких царёвых сентенций вошла Катерина. Глядела она несмело: рабочие часы для неё запретны, и она даже на зов являлась с опаской.

— Катеринушка! — обрадовался Пётр. — Посиди с нами, потрапезничай.

Макаров был свой, дружка, царь его не стеснялся. Притянул Катерину к себе, поцеловал в губы. И, как видно, разгорячился. Поспешно доел, сказал Макарову:

— Ты езжай себе, Алексей. Мы с тобой ныне много переворошили. А я обычай соблюду — на боковую. — И он снова обнял Екатерину.

Макаров согнулся в поклоне и выкатился из дверей. Последнее, что он увидел, — Катерину, повисшую на шее царя, и его длинные руки, обвившие её талию...

А потом, выспавшийся и ублаготворённый, Пётр отправился в токарню. Запах дерева действовал умиротворяюще. Мысль текла ровно и ясно вслед за стружкой, вытекавшей из-под резца. Мало-помалу в голове царя складывался образ. Сначала образ деревянной вазы, а уж потом, когда она стала проявляться, образ тех бумаг, которые ему предстояло сочинить.