Жеводанский зверь

Из четырех особ двое ехали впереди и казались господами, двое других, очевидно, были низшего сословия. Но все были одеты по городской моде, хорошо вооружены ружьями и охотничьими ножами; около них бежало несколько огромных собак, темная шерсть которых резко выделялась на снегу.

Это зрелище было чрезвычайно интересно для людей, которые с незапамятных времен не видели стольких посетителей в своей пустынной местности.

Они ждали недолго. Всадник, казавшийся начальником группы, опередил своих спутников и один подъехал к ферме. Горцы стояли неподвижно на пороге своего дома.

– Друзья мои, – сказал всадник на жеводанском наречии, – не это ли мыза Красный Холм, в которой живет Гильом Фереоль, прозванный Правдивый Меч?

Отец семейства отвечал холодно:

– Это Красный Холм, я Гильом Фереоль… а что касается прозвища Правдивый Меч, которое дали моему деду, я считаю себя недостойным носить его.

Путешественник не обратил внимания на эти последние слова.

– Ну, друг Фереоль, – продолжал он: – предоставьте мне и моим людям гостеприимство на эту ночь. Я знаком с вашим господином мосье де Ланжаком, к тому же я щедро заплачу за все ваши хлопоты.

– У меня нет господина, – отвечал горец с гордостью, – дверь моя открыта для всякого, богач или бедняк… Войдите; у моего очага есть место для вас, ваши лошади найдут сено в моей конюшне. Я не могу принять вас так, как этого требует ваше благородное происхождение, потому что я беден, но то немногое, что имею, принадлежит гостю, посланному мне Господом.

– Очень хорошо, друг, – сказал путешественник. – Мы охотники и не будем прихотливы. Мы привезли с собой провизию и в этом отношении не станем обременять вас.

Барон Ларош-Боассо сошел с лошади и сделал знак своим спутникам поспешить. Они наконец приехали; это были Легри, Фаржо, егерь Лабранш, все голодные и очень усталые от продолжительного переезда по горам.

Семейство Фереоль не рассыпалось в изъявлениях учтивости, но по знаку отца все начали принимать гостей. Лошадей отвели на конюшню, где дали им корм, собак, которые уже принялись драться с собаками фермы, заперли, кроме любимой лайки, в свиной хлев, где горячая похлебка утолила их свирепый голод. Приезжих же гостей Фереоль ввел в дом, в очаге был разведен огонь, и пока путешественники грелись, мать и дочь деятельно занялись приготовлениями к ужину.

Эти приготовления были скромны: ужин состоял из свиного сала, сыра, каштанов и воды. К счастью, Ларош-Боассо и Легри взяли с собой холодную говядину и разную другую провизию, которая и была разложена на столе. Скоро путешественники, господа и слуги, братски сели за ужин, щедро приправленный усталостью и аппетитом.

Между тем настала ночь; небольшая железная лампа прибавляла свой свет к свету очага. Дверь была заперта, и ветер свистел за окнами дома. Пока путешественники ужинали, семья Фереоль окончила свои работы на ферме. Их пригласили разделить ужин, они отказались с серьезным видом; один отец взял стакан вина в знак гостеприимства, но только смочил губы и поставил его на стол.

Это странное обращение весьма забавляло гостей, но Ларош-Боассо строгим взглядом приказывал своим спутникам держаться серьезно, он знал, сколь обидчивы и вспыльчивы здешние обитатели.

По окончании ужина барон захотел получше познакомиться с обитателями фермы.

– Ну, мэтр Фереоль, – сказал он фамильярным и дружелюбным тоном, – вы здесь только в двух лье от леса Со, где в последний раз показался страшный жеводанский зверь. Можете вы мне сказать, убежал ли он оттуда?

– Я этого не знаю.

– Говорят, что он ранен, – продолжал Ларош-Боассо, – это было превосходно, потому что вы верно угадали, приятель, что мы приехали в Мезен охотиться на жеводанского зверя.

Что-то похожее на улыбку промелькнуло на губах Фереоля.

– Мне рассказывали, – отвечал он, – что его ранил лесничий Ланжака; но ранен зверь или нет, вам лучше, господа, отказаться от вашего предприятия.

– Как, мой милый, – спросил Легри насмешливым тоном, – разве вы из тех, кто считает этого зверя неуязвимым?

– Я не считаю его неуязвимым, сударь, – возразил Фереоль, и в глазах его вспыхнул колючий огонек, – потому что собственными глазами видел следы его крови на снегу; многие стрелки видели, как он падал от их выстрелов, и думали, что убили его, однако дня через три он являлся сильнее и ужаснее прежнего. Раны его заживали, к нему возвращались силы и свирепость… Что еще нужно? – продолжал он с жаром. – Не кроется ли здесь перст Божий? Не очевидно ли для глаз смертных, что этот страшный зверь был послан сюда в наказание за наши грехи? Говорю вам, не пулями и ружьями, не охотничьими ножами и шпагами убьете вы этого посланца божественного мщения, а постом и молитвою… Вернитесь к Богу, нечестивые люди, и зверь исчезнет в бездне, из которой вышел.

Члены семьи выслушали с почтительными выражениями лиц это библейское поучение Фереоля. Легри, на минуту оторопевший, хотел было расхохотаться, но, когда встретился глазами с Ларош-Боассо, понял, что лучше сдержать смех.

– Мэтр Фереоль, – продолжал барон, – ваши речи подтверждают подозрение, внушенное мне изображением Святого Духа, которое ваша жена и ваша дочь носят на шее; вы и ваше семейство, наверное, принадлежите к протестантской религии?

Хозяин гордо выпрямился.

– Какое вам дело? – сказал он. – Когда я принял вас в моем доме как гостя и друга, спрашивал ли я вас, к горделивой ли римской церкви принадлежите вы или к бедным и рассеянным по миру членам церкви воинствующей?.. Но, – продолжал он грубо, – я никогда не отрекусь от моей веры. Отец мой присутствовал на протестантских проповедях с ружьем на плече и положив руку на эфес своей сабли… Я и мои сыновья готовы сделать то же самое!

В глазах его двух сыновей и в глазах жены и дочери, которые слушали его молча, отразился такой горячий энтузиазм, что стало понятно: отец внушил всем членам семьи большое почтение к религии.

Очевидно, барон находился у потомков камизаров, тех протестантов, которые шестьдесят лет тому назад вступили в кровопролитную войну с католической церковью. Сейчас, вынужденные избегать густонаселенных городов, где королевские указы запрещали им публично исповедовать свою религию, камизары удалились в самые неприступные части страны. Правительство теперь немного смягчилось к ним и, несмотря на строгость предписаний, не слишком интересовалось тем, что происходит в этих диких краях; протестантские горцы сохранили свой прежний неукротимый фанатизм, особенно горячий и восторженный, из-за того что гонение могло возобновиться для них с минуты на минуту.

– Вы ошибаетесь, мэтр Фереоль, – возразил барон серьезным тоном, – в моих словах нет глупой нескромности… Но прозвище Правдивый Меч, которое дали вашему деду, не носил ли еще один храбрый партизан, который разделил страдания благочестивого и благородного Пьера де Варина во времена Бервика и Виллара?

Крестьянин поднял голову.

– Точно так, сударь, – отвечал он, – мой дед был именно тот верный слуга, который никогда не оставлял графа во время гонений и долго жил с ним в гроте Варина. Они питались кореньями и дикими плодами, а спали опираясь на свои ружья; раз двадцать посылали драгунов, чтобы взять их, но они всегда спасались, благодаря своей ловкости и неустрашимости… Мой дед Правдивый Меч, которого я знал в детстве, любил рассказывать при мне о событиях той жестокой эпохи, и сам я часто рассказывал о них моим детям… Мы, бедные люди, остались верны религии наших отцов, а владельцы Варина…