Жила-была девочка, и звали ее Алёшка

И, вот, оказавшись, наконец, на одном из собраний, я никак не могла унять закономерного удивления: что же могло так поразить Анечку и даже пошатнуть ее мировоззрение? Изначально мероприятие, на которое я попала, перепутав очередь на регистрацию с очередью на запись в компьютерный класс, обещало быть крайне скучным. Судя по атмосфере происходящего, никакой ломки шаблонов в этот раз не предвиделось. С чувством странной иронии я подумала, что даже из всех возможных диспутов умудрилась выбрать самый занудный и скучный.

Можно было, конечно, встать и уйти, но посмотрев на толпу людей у входа, сквозь которую пришлось бы пробираться, я выбрала меньшее из зол. В конце концов, не все ли равно, где просиживать собственную жизнь — в библиотеке, в комнате, пытаясь отгородиться от навязчивой болтовни соседок, или здесь.

Поэтому, примостившись на один из стульев, я молча, принялась наблюдать за собравшимися.

Здесь были, в основном, студенты-первокурскники. Кучкуясь небольшими группками, они жались к стенам и тихо переговаривались между собой, поправляя прикрепленные к груди беджики с именами. Пару раз к нам заглянул преподаватель культурологии, непривычно взволнованный и раскрасневшийся, потом подтянулись и студенты старших курсов, чувствовавших себя намного раскованнее. Оставив на столе букет цветов и несколько бутылок воды, они сели на последние ряды и принялись громко комментировать происходящее.

В скором времени пожаловали сами гости собрания, очевидно, очень почетные — в аудитории сразу повисла напряженная тишина. Неожиданное явление декана и двух заслуженных профессоров вызвало закономерное и не очень приятное удивление. Уж кого-кого, но этих важных птиц на обычном студенческом диспуте никто не ожидал. Видимо, они пожаловали в качестве сопровождения главной гостьи — невысокой щупленькой дамы преклонных лет, в национальной вышиванке, демократических джинсах и крайне недобрым выражением на морщинистом лице. Впервые бросив взгляд на приглашенную, я решила, что именно так будет выглядеть годам к семидесяти наша Соломия, если ее мировоззрение, подобно Анечкиному, неожиданно не сменит вектор на прямо противоположный.

Щупленькая гостья, презрительно фыркнув на приготовленные для нее цветы, сразу же ринулась к трибуне и, оглядев аудиторию хищным взглядом блекло-голубых глаз, неожиданно заявила:

— Ну ш-ш-шьто… Сидьите? Сидьите-сидьите, ш-ш-шкуры продуажные!

Несмотря на кряхтящий голос с сильным английским акцентом, необычное приветствие возымело моментальный эффект — тишина, повисшая после этих слов, была гробовой. Молчали даже декан, его зам и заслуженные профессора, стыдливо потупив глаза в стол.

Пожилая дама, очень довольная подобной реакцией, недобро улыбалась, ожидая, когда слушатели оправятся, и, как только по рядам побежал первый удивленный шепоток, обличающе воздела руку и выразительно произнесла:

— Шипьит! Шипьит кучья навоз-з-зная!

Неизвестно, какая реакция могла последовать за этим еще более громким заявлением, если бы весь пафос момента не был разбит неожиданным происшествием. Дверь в аудиторию распахнулась и на пороге возник еще один запоздалый участник собрания — Ярослав Антоненко, одетый по случаю встречи в похожую вышиванку, в комплекте с шотландским килтом придававшей его образу крайнюю аутентичность.

Свирепая дамочка за кафедрой вперила в него взгляд, полный священного гнева, но Ярослав и не думал смущаться:

— Добрый день! Простите за опоздание! Надеюсь, я не так уж много пропустил! — жизнерадостно объявил он, искренне улыбаясь от того, с каким откровенно агрессивным выражением смотрит на него приглашенная гостья.

Не задерживаясь больше на пороге, он спокойно пересек помещение, протиснулся к ближайшему свободному месту и, приземлившись рядом со мной на пустой стул, улыбнулся точно так же, как и минуту назад:

— Ну что? Она еще про публичные расстрелы и головы на пиках ничего не рассказывала? Обожаю эту старушенцию. Не знаю, на каких таблетках она сидит, но несет такое, что мало не покажется! Сейчас сама увидишь. Меня, кстати, Ярослав зовут.

— Алексия, — кивнула я ему, понимая, что действительно рада знакомству.

Дальше все пошло ровно так, как и прогнозировал Ярослав. Пани Стася, как оказалось зовут гостью, продолжала выступать все более экспрессивно. За первые пять минут ее яростной речи мы успели узнать о себе много нелестного. Она вещала о нашем безрадостном и мрачном будущем, о том, какими никчемными, пассивными и аморфными мы выросли, и о том, как наши славные предки — козаки и сечевые стрельцы переворачиваются в гробах от стыда и позора за такую молодежь.

— Про гробы — это тоже мое любимое! — уточнил Ярослав, сохраняя на лице такое радостное выражение, будто бы неугомонная пани Стася чествовала лично его. В отличие от остальных участников диковинного собрания, ощущавших себя не в своей тарелке, он явно наслаждался происходящим.

— Ты же не знаешь ничего о ней, да? Станислава Касько. Эмигрировала ребенком во время второй мировой вместе с родителями. Радикальная националистка. Радикальнейшая. Живет в Чикаго. Вдова одного из финансовых столпов украинской диаспоры в США. Заведует каким-то благотворительным фондом во имя свободы и демократии, или что-то типа того. Отстегивает нашему универу хорошие суммы на идеологическую работу, чтобы из идиотов и тупиц растили сознательное поколение. Пока что результаты, как видишь, ее не радуют.

Тут мне пришлось прикрыть рот рукой, чтобы подавить тихий смешок.

— Посмотри на нашего декана. И на профессоров. Красные, как помидоры. Твои прогнозы: кого-то из них сейчас хватит удар? — Ярослав уставился на меня воспросительно-ироничным взглядом.

— Я… я не знаю. Не хотелось бы… — смутилась я.

— А мне бы хотелось. Представь, какое было бы зрелище! Они же ей слова поперек не скажут, до самого конца. Каким бы долбанутым ни был спонсор, он спонсор, а значит — всегда прав. Они же… — Яр пригнулся ко мне, снизив голос до полушепота. — Они же судьбу свою горькую сейчас проклинают. Что не смогли отвертеться, как их начальство. Проректор по воспитательной работе, говорят, даже специально больничный взял. А ректор внезапно уехал на какую-то очень важную конференцию. Можешь себе представить, вот эту бабулечку они все боятся больше, чем смерти с косой. Я серьезно тебе говорю! — весело блеснув глазами, добавил Ярослав.

Пани Стася за трибуной тем временем продолжала потрясать. От монолога она перешла к диалогу и теперь мучила несчастных студентов, заставляя их подниматься со своих мест и отвечать на ее гневные вопросы: почему они не хотят говорить по-украински, покупать украинскую одежду, читать украинские книги, смотреть украинские фильмы, чтить украинскую историю и ненавидеть врагов Украины всеми фибрами души. Милая беседа напоминала, скорее, допрос с пристрастием, не хватало только яркого света, бьющего в глаза. Впрочем, испытуемые и так были деморализованы до предела и, то дрожа, то заикаясь, пытались убедить негодующую гостью в том, что не все так плохо. И что они очень уважают историю и предков, и Родину, и лично пани Стасю, как ее героическую дочь, даром, что последние сорок лет у нее американское гражданство.

— Прьекратить врать! Прьекратить! — грозно стуча кулаком по трибуне, потребовала пани Стася. — Какое твое имья?! — свирепо обратилась она к последнему допрашиваемому

— Ал… Александр — еле выдавила из себя очередная жертва.

— Ага! Александэр! Такое было имья русского царья! Он запрьещал Украину и издьевался над нами! Ты почьему не смьенил имья!?

— Я… я не знаю. Александр — это же… греческое имя… по-моему…

— Мне не интьересно про грьеков! Мне интьересно про тебья! Вот скажи мнье, почьему ты — предатьель?