Жила-была одна семья

— Уступишь — две недели делаю за тебя русский.

— Идет.

— Я полечу, и десять дней мои карманные — твои.

— Класс!

— Я еду с папой, и мама никогда не узнает, что ее косынка с маками вовсе не потерялась, а была кем-то подарена Ниночке из параллельного.

— Хорошо.

А потом Вовка подрос:

— Месяц домашних заданий и еще сочинение по Гоголю.

— С ума сошел! Мы «Бульбу» два года назад проходили, я не помню ничего.

— Не хочешь — как хочешь.

Или:

— Нужны мне твои карманные! Лучше уговори маму подарить мне нормальную «Легенду»^[3].

— Как я могу это сделать?

— Думай! Это в твоих интересах.

Сначала Саша думала, искала решение, находила, выкручивалась. А потом… Потом все случилось как-то одновременно: и она устала от Вовкиного шантажа, и он потерял интерес к торговле, и летать они перестали. Саше исполнилось пятнадцать, и вместо полета с папой она пошла в поход с Ирой. А затем… затем…

— Эй, ненормальная, ты куда? — Сашин преследователь передумал нырять и с удивлением наблюдал, как девушка стремительно направляется к берегу: — Да не бойся ты, иди плавай, никто тебя не тронет.

Она ничего не боялась, и на пустомелю ей было глубоко наплевать. Но купаться ей окончательно расхотелось. Вернулась в номер, сняла телефонную трубку и громко, четко проговорила:

— Знаешь, Вовка, сегодня ты ошибся.

Потом она аккуратно собрала со стола обрезки ниток, ножницы, недоделанную куклу, выкинула все это в мусорную корзину и снова сняла трубку.

— Ир, я не в Монреале, я в Турции.

— А… Ладно.

«Что это с ней? А где привычная куча вопросов? Непременные советы и рекомендации?»

— Ир, с тобой все в порядке?

— Да, конечно.

Помолчали немного, потом наконец-то:

— А что ты делаешь в Турции? — Именно так. Спокойно и буднично, без надрывной интонации, без возмущенных ноток в готовом сорваться голосе.

— Я… Я и сама не знаю, — неожиданно призналась Саша. Она готовилась обороняться, защищаться от нападок и спорить, а равнодушие сестры радовало и в то же время беспокоило. Конечно, замечательно, что Ира так реагирует, но Ира так реагировать не может. Если бы только она спросила, скажем:

— Ты будешь расписывать мечеть?

Саша не преминула бы ответить:

— Как ты себе это представляешь: повешу на минареты парочку тряпичных мундзияров?

Если бы так… Но Ира молчала. Молчала как-то нескончаемо, глубоко, безысходно и так далеко, что Саша не выдержала, напомнила о своем присутствии:

— Я сказала, что не знаю, что делаю здесь.

— Я слышала.

«И это все? Да что с ней, в самом деле, стряслось?»

— Ир, скажи хоть что-нибудь!

— Съезди на Памуккале, — короткий ответ, а за ним короткие гудки. И больше ничего. Ничего и никого, за исключением совершенно растерянной женщины, застывшей посреди комнаты с телефонной трубкой в руке.

10

Человек сидел перед компьютером. И в последний раз перечитывал послание, которое ему удалось сочинить за битых два часа:

Она была здесь. Зачем? Она не простила. Почему? Она ненавидит меня. За что? Когда-нибудь она поймет. Когда?

Он дал команду «Отправить» и встал из-за стола. Жена уже два раза звала ужинать. Сегодня к ним приехал сын — редкий гость теперь в родительском доме. С тех пор как стал студентом, мама и папа остались для него в прошлой жизни. Обидно? С одной стороны, очень, а с другой… Человек привык к тому, что его предпочитали оставлять в прошлой жизни.

11

Ира давно уже не делала различий между прошлым и настоящим. Прошлое превратилось в реальность, захватив в вечное пользование все остальные времена. Она ничего не планировала, не загадывала и не стремилась заглянуть за поворот в бессмысленной надежде на перемену своей судьбы.

«Я фаталистка», — любила она повторять везде, где вставал вопрос о выборе человеком того или иного пути. Ей казалось, что она никогда ничего не выбирала, за нее все сделал кто-то другой, невидимый и неосязаемый, чье влияние было невозможно ни оспорить, ни преодолеть.

Не было ничего проще, чем плыть по течению, безропотно подчиняться ходу событий и всегда делать то, что от тебя требуется: надо было улыбаться — улыбалась, следовало погрустить — грустила, спорить — спорила, соглашаться — соглашалась, как будто кто-то управлял ее действиями, переключал скорости, не давал остановиться и подумать, понять, оценить. Если она чувствовала, что необходимо уступить, — уступала, казалось верным говорить — говорила, считала лучшим молчать — молчала, а если знала, что надо соврать, — врала. И если раньше вранье мешало жить, не давало спать по ночам и мучило, то в последние годы оно превратилось в настолько неотъемлемую часть жизни, что она попросту перестала его замечать. Слишком часто приходилось сочинять небылицы, и она настолько привыкла фантазировать, что делала это даже тогда, когда не было необходимости.

Вот и теперь. Вместо того чтобы честно признаться главному редактору: да, не позвонила и не пригласила автора проверить готовую к выходу статью, забыла, наплела какую-то ахинею о неправильном номере телефона. И чего добилась? Начальница решила позвонить сама, конечно же, дозвонилась, посмотрела с укором, пробормотала что-то вроде: «Если бы не двадцать лет безупречной работы» и демонстративно вышла из кабинета. Ну конечно, кроме галочек, палочек, тире и двоеточий, редакторам больше ничего доверить нельзя. Все остальное приходится делать самой. Ира с тоской посмотрела вслед этой не слишком ухоженной и давно не молодой женщине и почему-то неожиданно для себя позавидовала ей: она — начальница и может себе позволить делать что хочет, говорить что думает, ей не от кого скрываться, не перед кем оправдываться и не за кем ухаживать, кроме сиамского кота и шотландской овчарки. У начальницы не было семьи, и Ире иногда хотелось оказаться на какое-то время на месте человека, все заботы и интересы которого сводятся к вовремя сданной верстке, сверке, подписанному сигналу и количеству корма в пластиковых мисках питомцев.

Она оторвала взгляд от захлопнувшейся двери, попыталась вернуться к работе, сосредоточиться на пятнадцати страницах, посвященных изучению влияния уменьшительных суффиксов на формирование лексического состава языка, но филология сегодня определенно не хотела обращать на себя Ирино внимание. Она бесцельно водила карандашом по одной и той же строчке и витала в облаках.

— Миронова! — окликнула ее вернувшаяся начальница.

Ира вздрогнула. Манера называть по фамилии людей, с которыми проработала много лет, ее раздражала. Был в этом какой-то пережиток прошлого, не самый лучший элемент, перенятый из старой советской школы, в которой ученики почему-то лишались имен. Наверное, главному редактору было удобно считать подчиненных лоботрясами-учениками, особенно когда те, и сегодня с этим не поспоришь, и являлись таковыми.

— Да?

— Ты ведь в центре живешь?

Ира кивнула.

— Не в службу, а в дружбу, завези автору. — Начальница протянула ей папку. — У нее то ли подагра, то ли мигрень, короче, что бы то ни было, необходимо, чтобы Луиза Карловна это подписала. Знаешь ведь, если гора не идет к Магомету…

Ира молчала в нерешительности.

— Курьер только послезавтра будет, а ведомости надо завтра сдать. Ведь не получит Луиза авторские, расстроится — писать перестанет. Если об авторах не заботиться, переведутся авторы. А без авторов мы с тобой кто? Никто.