Жила-была одна семья

Они сидели за столиком в ресторанчике на набережной Стамбула (все же взяли такси, чтобы уехать из этого района). Она — абсолютный консерватор, предпочитающий один и тот же классический стиль в одежде, одни и те же рестораны, в которых заказываются одни и те же блюда, одни и те же города, одно и то же общество, — сидела в бриджах и майке в первом попавшемся кафе в незнакомом городе с незнакомым мужчиной и чувствовала себя абсолютно защищенной и одновременно, как никогда, уязвимой.

Ей и хорошо, и спокойно, и отрадно, с одной стороны, а с другой… Все еще может рассыпаться, как мираж в пустыне, растаять, как первый снег, развалиться, как карточный домик. Станет ли эта начавшаяся история эпизодом или судьбой? Она пытается жить одним днем и получать удовольствие от происходящего, чувствовать эйфорию от собственной окрыленности, легкости бытия и исчезнувшего напряжения. Но одновременно страшится будущего, боится потерять настоящее и себя настоящую — только что обретенную, только расправляющую спину, только ощутившую реальность глубоко затаенной сбывшейся мечты и отчаянно желающую эту реальность сохранить.

Она хотела этого. И надеялась, что все получится. И верила, что так и будет. Верила с той самой секунды, когда их желания остаться в Стамбуле совпали. Она верила в это, когда вечером засыпала его фактами своей биографии в ресторане, верила, когда ночью засыпала его поцелуями, верила, когда утром, бесконечно счастливая, засыпала на его плече в самолете. Даже когда они вышли из такси у своего отеля в Анталии и он, взяв ее за руку, повел ко входу, а потом вдруг резко остановился и изменился в лице, она все еще верила. И когда к ним фурией подлетела разъяренная девушка, вместо которой она оказалась в Стамбуле, и начала безобразно и совершенно беспардонно орать:

— Я тут с ума схожу, а он… Мне сказали, что ты то ли потерялся в этом чертовом городе, то ли потерял что-то, и я себе места не находила! А ты, как вижу, в полном порядке и ничего не терял, а наоборот — даже кое-что нашел.

Девица смерила Сашу ехидным и брезгливым взглядом. Саша ничего не понимала. Она все еще верила. Верила, потому что он продолжал крепко держать ее за руку и отпускать не собирался.

— Ты могла бы позвонить, если так убивалась, — бросил равнодушно.

— Ты, видимо, забыл, что оскорбил меня…

— …поездкой в город с богатейшей культурой.

— Ты забыл, что я тебе сказала…

— …что уедешь в Москву и подашь на развод. Так почему же ты еще здесь?

Скандалистка размахнулась и в ярости отвесила Сергею звонкую оплеуху. Он выпустил Сашину руку и схватился за щеку. Все совпало: искаженное ненавистью женское лицо в Сашиных глазах, громкий звук удара в ушах, исчезновение его теплой, надежной ладони, ощущение пустоты в маленьком кулачке и внезапное осознание, — мысль, взорвавшаяся в голове фейерверком грязи, отвращения и отчаяния.

— Ты женат? — Где-то глубоко внутри еще теплились остатки веры, и его ответ снова подарил надежду:

— Был, — спокойно и даже с достоинством произнес он, но в ту же секунду девица сунула Саше в лицо правую кисть и завизжала:

— Был он! Как же! А это ты видела? Был! Ничего, что я здесь стою? Я вам не мешаю?

— Ты женат… — Саша больше ничего не слышала и не видела.

Ни как он резко ответил: «Мешаешь. Отойди!», ни как добавил: «Если ты уже не собираешься разводиться, то в моих планах ничего не поменялось: я собираюсь», ни как обратился к самой Саше: «Извини, я должен был сказать. Но я чувствовал, что тогда ничего не произойдет, что я тебя потеряю и…»

Саша не слышала. Он ее потерял. Она лишь взглянула куда-то в сторону и сказала то ли ему, то ли себе, то ли всей Вселенной:

— Вот поэтому я и не делаю кукол-мужчин. — Сказала и побрела в свой номер.

Он не собирался сдаваться: шел рядом, что-то говорил, о чем-то просил, на чем-то настаивал. Она не отвечала: боль была слишком сильной, чтобы говорить. Она не пыталась идти быстрее: боль была слишком сильной, чтобы бежать. Глухой и слепой тенью она добралась до номера, скользнула внутрь, прислонилась спиной к закрытой плотно двери:

— Открой, Саша! Открой же!

Она зажмурилась и отчаянно помотала головой, пытаясь выкинуть из головы и этот стук, и этот голос, и главное — эти слова, что каждым слогом разрезали ее на части.

— Открой, Саша! Открой же! — Мама с Ирой так неистово колотили в дверь, что она могла не выдержать подобного натиска. Но Саша не обращала внимания. Она лежала на кровати, уставившись в потолок. Ей было шестнадцать, и с нее не сняли, а сдернули, сорвали вместе с душой и кожей розовые очки. На полу валялось разорванное в клочья письмо. Нет, она не сразу обошлась с ним так, она прочитала раз пять или шесть, прежде чем стереть с лица земли и эти строки, и этот почерк. Если бы она была способна стереть их из своей памяти…

— Сашура, доченька… — раздалось из-за двери.

— Не называй меня так! — Саша резко перевернулась на живот и накрыла голову подушкой. Теперь стук перестал казаться навязчивым, а голоса и вовсе исчезли. Она отдала бы многое, чтобы последний противный навязчивый собственный голос тоже исчез. Но он все зудел и зудел, и не давал покоя, и не хотел останавливаться, и не переставал задавать вопросы, ответов на которые не было: «Как он мог? Почему? Зачем? А как же эти разговоры о будущем? О том, что он будет гордиться? Что ждет, когда придет на открытие ее выставки? Все ложь! Ложь! И что это за идиотская фраза: «Ты уже достаточно взрослая для того, чтобы понять…» Может быть, и взрослая. Но она никогда не поймет! Никогда! Никогда!»

— Поступишь в Строгановку — возьму тебя в Австралию, посмотришь на кенгуру, поплаваешь в океане, — предложение было настолько заманчивым, что Саше показалось на минуту, что перед глазами уже зашумел прибой и запрыгали обитатели далекого континента. Но она действительно намеревалась поступить в Строгановку, а потому ответила:

— Лучше снова в Италию.

— Опять? Куда на сей раз?

— Во Флоренцию.

— Снова во Флоренцию? Ты там уже три раза была!

— Но ведь Уффици! И комедия дель арте, Арлекин, Коломбина. Ну пожалуйста!

— Хорошо. Как скажешь.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Она поступила. А исполнение обещания безнадежно, бесконечно далеко. Гораздо дальше, чем сама Италия или даже Австралия. Они — реальность, а обещание — миф.

«А как же мечты?»

— Представляешь, огромный зал, нет, лучше несколько залов, в общем, пусть будет галерея. В ней витрины, витрины, витрины. А в них куклы: большие, маленькие, толстые, тонкие, пластиковые, керамические, тряпичные, цветные, блеклые, — самые разные, но все, как одна, интересные и неповторимые. И подпись возле каждой: Александра Чаидзе.

— Здорово! Мечта, Сашка, — дело хорошее. И знаешь что?

— Что?

— Твоя обязательно сбудется.

Сбылась. Были и галереи, и витрины, и куклы. Только подпись стала другой.

«А как же планы?»

— Нет, Ир, ты не понимаешь, диван должен стать центром экспозиции. Он будет на нем лежать. Он же главный герой произведения: его должны все видеть.

— А мы?

— А мы вокруг.

— Вот сюда, смотри, — Саша держала в руках тонкую деревянную палочку высотой в десять сантиметров, низ ее был надежно прикреплен к ровному кругляшку картона, верх огибал окрашенный в желтый цвет бумажный абажур, — поставим торшер. — Девушка аккуратно опустила на макет свое творение. — Фигурка должна быть рядом со светом, я же формулы буду показывать, твою посадим на диван где-нибудь в ногах, будешь газету протягивать. Ага, вот так. — Саша чуть отошла от макета, покачала головой: — Нет, опусти себе руку, ты газетой папе все лицо загородила. Да, так лучше. Ну вот, значит, я здесь, ты там, а мама с Вовкой будут идти по направлению к дивану. Да не так! Что же ты маму спиной ставишь, ты боком поставь, чтобы и поднос было видно, и фартук, и лицо. Ну вот и славно. Осталось только Вовку доделать и смастерить собственно виновника торжества. Ну ничего, еще два месяца впереди. Успею.