Жила, была
Шрифт:
Нет-нет а взгляд опять обращался к соседке. Где же все-таки она видела ее? Когда-то, до войны еще, женщину с бородавкой на щеке?
И вдруг Таня вспомнила, вспомнила. Продавщица газированной воды на Большом проспекте у Андреевского рынка! Толстая, жирная, весь халат в буграх и складках…
Композитор Шостакович посвятил симфонию № 7 Ленинграду. Он и создал ее почти всю в родном, блокадном городе, а закончил на Волге, в эвакуации. В Куйбышеве она и была исполнена впервые, транслировалась
До войны Таня один раз была в филармонии. Случайно. Валя, Лёкина невеста, простудилась, и брат взял с собою Таню. Они сидели в девятнадцатом ряду, слева, у боковой ложи. Оттуда, сверху, нарядная дама с маленьким перламутровым биноклем бросала на них негодующие взгляды. Лека по звуку определял инструменты и шепотом называл их Тане: «Фагот… контрабас… флейта-пикколо…».
В программе концерта была музыка Штраусов, отца и сына. Потому, наверное, и запомнилось название симфонии — «Домашняя».
Сейчас, слушая у дяди радио, Таня подумала, что начали передавать похожую музыку, домашнюю симфонию. Такая она была светлая, ласковая, семейная.
Она прикрыла глаза — все равно полутемно в комнате да и рассматривать нечего, — погрузилась в звуки оркестра. Живо представился большой стол и все Савичевы за ним: бабушка, мама, Женя, Миша, Лека, Нина, оба дяди, Вася и Леша, и сама она, Таня. У всех радостное настроение, улыбаются. Но вскоре что-то вспугнуло, встревожило праздничное застолье.
Крадучись, шурша и постукивая, стали возникать и нагло повторяться угрожающие звуки. Потом, вдруг и всем оркестром, загремела кованая поступь солдатских сапог, залязгали гусеницы танков. Они смяли, заглушили счастье и солнечный мир.
Война! — теперь только поняла Таня, что произошло с музыкой, с домом, со всей страной. Роковая, смертельная опасность нависла над всеми. И народ поднялся на борьбу с фашизмом.
Священная, губительная, жесточайшая битва свирепствовала на земле. Неисчислимы жертвы войны, сражение еще не окончено, железный марш фашизма возникает вновь и вновь. Но победа над ним неизбежна, добро одолеет зло. Не скоро, но это обязательно будет.
Все это Таня увидела, не только услышала. Она не сразу пришла в себя.
Оркестр замолчал, опять затикал метроном — сердце блокадного Ленинграда, а она, дитя великого, прекрасного и трагического города, была еще во власти музыки.
Седьмая симфония переполняла все ее существо восторгом и счастливой мукой.
До слуха дошли наконец сдержанные всхлипы. Таня тревожно повернулась к дяде Васе.
— Ты плачешь? — испугалась Таня.
— Нет, нет… — прошептал дядя.
А по запавшим, заросшим седой щетиной щекам текли слезы.
— Прекрасно, — заговорил опять, — величественно. И все — правда. Мы победим. Вот увидишь, дружок.
Таня закивала. Да, да-да! Она одолеет блокадные страдания и военные беды,
выстоит, выживет, увидит день победы!Кто-то затоптался в передней. Дверь не заперта, входи кому и когда угодно.
— Нина? — встрепенулась мама, и Таня обрадовалась: вдруг объявилась сестра, месяц ни слуху ни духу.
— Мы, — донесся слабый голос.
Пришли Лека с Валей. Что с ними сделала война и блокада! Ладная, пухленькая Валечка превратилась в плоское существо с дряблым лицом и отрешенным взглядом. А брат — располнел. Одутловатые щеки, заплывшие глаза за толстыми очками.
— Опух! — ахнула мама и захлопотала у печки, где стояли кастрюльки с жалкими порциями супчика и дуранды. Будто этим и за один раз можно было излечить Леку от дистрофии, освободить от гибельной жидкости.
Он медленно опустился на стул и вынул из-за пазухи баночку с декстриновой запеканкой.
Оладьи и котлеты из декстрина как-то давали в школьной столовой, запеканку Таня еще не пробовала и, сколько ни спрашивала, так и не выяснила, что такое декстрин. Технические отходы от чего-то.
Мама схватилась за сердце:
— Сына! Что ж ты делаешь?! Сам же…
— Ничего, все чин чином… Меня… — и закашлялся, захрипел.
— Леку в стационар кладут, — пояснила Валя. — Наш, заводской. Там тепло и кормят усиленно.
Мама погладила ее по плечу:
— И тебя бы туда, доча… Факт.
Таня вдруг вспомнила, что Лека собирался жениться на Вале. В этом, 1942 году, в марте…
— Пойду, — сказала Валя. — Меня тоже на сутки домой отпустили.
Лека сделал движение подняться на ноги, но не сумел с первого раза.
— Сиди, — не строго, нежно и заботливо приказала Валя, и он безропотно подчинился ей.
Вечером, отдохнув несколько часов, попросил мандолину, попробовал медиатором струны и поморщился:
— Ну и звучок…
А настраивать почему-то не стал, фальшиво и дребезжаще вывел начало мелодии из кинофильма «Большой вальс». Ту, что Карла Доннер поет, когда навсегда уезжает от Иоганна Штрауса: «О прошлом тоскуя, я вспомнил о нашей весне…».
Утром, темно еще было на улице, постучался ремесленник в черной шинели, вручил рукописную повестку от начальника цеха. Лека прочел сначала про себя, затем — вслух:
— «Савичеву Л. Н. Товарищ! Явитесь на работу по получению повестки. Поступил срочный фронтовой заказ…»
Надо собираться.
Его бы уложить в постель, вызвать доктора…
— Надо, сына, — сказала мама.
Чудо готовилось долго. В феврале начали расчищать трамвайные пути и сращивать оборванные провода. Но все равно трудно было поверить, что замерзшие на проспектах и улицах вагоны придут в движение. И вот 5 марта от Технологического института проехал по Загородному грузовой трамвай, а после воскресников и субботников пошли пассажирские поезда.