Жили-были люди

По совету психологов думал и о том, что я богат и успешен… был успешным. От этой мысли хотелось выть. Калека. Безработный. Нет, сбережения у меня были, конечно. И я понимал – умом - что голова у меня работает по-прежнему, и опыт не пропьешь, а значит, я буду писать, но… за полтора года, прошедшие с момента аварии, я не написал почти ничего. Не мог. А ведь это было прежде моей жизнью, моим Делом. Издательство, сначала живо интересовавшееся моим состоянием и подбадривавшее, теперь ушло в тину. Я понимал, что надо переломить себя, что люди и на инвалидном кресле живут, и – не мог. Все усилия уходили в песок.

И вот теперь – этот… еще один утешитель, тоже мне!

– …ты хоть знаешь, - меня трясло от злости, - как это – когда сдохнуть хочется?! Когда воешь от боли, когда смерть к себе зовешь, а она не идет, и… Ты это знаешь?

– Знаю, - спокойно ответил он. И поднял рукав…

И я заткнулся, потому что вспомнил. Вспомнил, как заставил его умирать от жажды и пыток в королевской тюрьме, куда Рауль попал по ложному доносу. Как, когда нужно было для сюжета, едва не отправил на тот свет – чтобы потом он влюбился в молоденькую дочку лесника, которая выхаживала его после тяжелого ранения. Как… и, кстати говоря, шрамы на руках, которые он показал мне, были на его теле далеко не единственным. Надо же… а я ведь совсем не думал, что ему тоже могло быть больно.

– Ну и что, - буркнул я, сгорбившись и пряча глаза. – Скажешь, я ради своей прихоти это делал? Так надо было!

Рауль усмехнулся краешком губ.

– Если я смог выдержать это и остаться человеком, почему этого не сможешь ты? – спросил он, аккуратно опуская рукав.

Я молчал.

– Или ты думаешь, что мы с тобой сделаны из разного теста?

Я поднял голову и посмотрел на него.

– У тебя все кончилось хорошо, - медленно проговорил я. – Ты это пережил – и все кончилось. И боль кончилась тоже. А моя боль не кончится никогда. Я больше не могу…

– Вспомни, - так же медленно сказал он, - когда я умирал в той хижине… помнишь, как ты послал мне ангела? Он сказал мне, что я нужен на земле. И должен вернуться. И я вернулся – твоей властью. А я ведь этого не хотел. Так же, как ты сейчас.

– У тебя все кончилось, - повторил я. – А у меня… - горло перехватило.

– И у тебя кончится.

– Я был твоим автором. Я не мог бросить тебя умирать, и ты это знаешь.

– Но ты бросил других. Маргариту, моего отца, капитана Д’Эсвиля…

– Но тебя – нет. А меня некому остановить… и некому сказать, что все это кончится!

Рауль посмотрел на меня – и улыбнулся.

– Есть, - ответил он.

– В смысле?

– У тебя тоже есть свой автор.

Я засмеялся – так нелепо это прозвучало.

– Да ну? И кто же это?

– А ты догадайся, - спокойно сказал он.

Я молчал несколько секунд.

– Не мели ерунду. Я не верю ни в Бога, ни в черта, ни в какие другие силы.

– А Ему это безразлично, - ответил Рауль. – Главное, что Он в тебя верит.

– И ты еще скажешь мне, что все кончится хорошо?

Он посмотрел на меня, как на ребенка.

– Конечно, - сказал в ответ.

Отодвинул валяющуюся на столе упаковку, ссыпал себе в карман аккуратную кучку таблеток. И пропал в единый миг – только колыхнулась, будто от сквозняка, на окошке штора.

Я посмотрел в пустоту. Пожал плечами, выхлебал одним глотком остатки вина из своей кружки. И опустил голову на руки…

…Скрежет ключа в замке заставил меня дернуться и охнуть от боли в затекшей спине и руках. Я поднял голову и зажмурился от бьющего в окна солнца. Тихо тикали часы, в прихожей стояла моя Светка – растрепанная, зареванная - и смотрела на меня.

А я смотрел на нее. И так мы молчали, как два дурака, минуту или две.

Потом она подошла и села на соседний табурет. Повертела в руках пустую упаковку из-под феназепама, бросила на стол. Сказала негромко:

– У нас будет ребенок...

Я придвинул к себе кружку. Облизал пересохшие губы, глотнул. Французское белое вино было удивительно вкусным.

24.02.2012.

Вышивальщица

Серое небо качалось над осенним лесом в такт широкой рыси коня. Высокие сосны хмуро шумели верхушками и вздрагивали под порывами резкого ветра, но внизу, на тропе, было даже тепло. День выдался не слишком холодный, и неяркое солнце конца октября то и дело высовывало озябший бок из-под краешка белых облаков. Одинокий всадник, ехавший по натоптанной лесной дороге, свернул на развилке, снял шапку, взъерошил взмокшие волосы. Он торопился. Сунул руку за пазуху, пощупал закутанный в замшу сверток. Драгоценность – пуще жизни, если не довезет, головы ему не сносить.

Уже перевалило за полдень, и лес по обеим сторонам дороги сжался, уступая место приметам человеческого жилья. Потянулись распаханные делянки и огороды, послышались издалека крики петухов и звон железа из кузницы. За следующим поворотом должны показаться крыши домов… надо же, столько лет прошло, а он еще помнит эту дорогу.

Въехав на неширокую деревенскую улицу, всадник пустил коня шагом. Встречные с любопытством посматривали вслед, но ни о чем не спрашивали. Здешние жители вообще отличались молчаливостью и умением не задавать ненужных вопросов.

Доехав до небольшого деревянного дома почти в самом конце улицы, всадник остановился. Спешился, заглянул через забор в палисадник, за которым качались яркие, разноцветные шары поздних осенних астр. Постучал в ворота. Молоденькая яблоня, закрывающая окно дома, уже облетела; грустно висели на самых верхних ветвях мелкие сморщенные яблочки, до которых не успели добраться мальчишки.

В глубине двора, за некрашеными новыми воротами залаял пес. Хлопнула дверь, простучали легкие, быстрые шаги, стукнул засов. Калитка отворилась, и невысокая, полноватая женщина недоуменно и встревоженно взглянула на нежданного гостя.

А потом побледнела и отступила на шаг. Узнала.

Всадник снял шляпу – и поклонился, едва не достав до земли.

– Здравствуй, Митка, – негромко проговорил он. – Войти позволишь?

– Дарн, – проговорила женщина, отводя выбившуюся из-под платка прядь светло-русых волос. Темные глаза ее не отрывались от лица всадника. – Что привело родича князя в нашу глушь?

– Княжье слово к тебе, Мита…

– Какое может быть дело у князя – ко мне? – женщина пожала плечами. – Входи, если так. Выпьешь молока с дороги?

Во дворе возился у поленницы тощий темноволосый подросток. Увидел гостя и поклонился, опустив хмурые глаза – зеленые, похожие на ягоды крыжовника в летнюю пору. И не заметил, как Дарн окинул его беглым взглядом – а потом стремительно обернулся к женщине.

– Митка… сын?

– Сын, – кивнула она.

– Сколько же лет ему?

– Двенадцать. И вовсе не обязательно так кричать, – отозвалась женщина спокойно.

Просторная, очень чистая комната встретила их запахом свежевыпеченного хлеба. Теплом тянуло от большой, недавно выбеленной печи. На столе, покрытом вышитой скатертью, стояли в крынке астры – такие же, как в палисаднике – и веточка лиственницы. Дарн облизнул губы, покачнулся устало, и Мита кивнула ему на лавку: