Жили-были люди

– Успокойся?? Как успокойся? Карточки! Все карточки! Месяц только начался, чем я их кормить буду, чем? Как жить будем? – она снова захлебнулась рыданиями. – Сумку порезал, гад, сволочь, я даже рожу его запомнила, фашист, подлюга!!

– Мам, - умоляюще сказал Вовка, - ну не надо, мам. Я работать пойду... – и, угловатый, неуклюжий, положил свою худую ладонь на раскосмаченную материну голову.

Тетя Тоня обхватила его обеими руками, прижала к себе и завыла – тяжело, уже без слез.

Мама торопливо шагнула в нашу комнатку, быстро вернулась с пузырьком – остро и сладко запахло валерьянкой.

– Вставай, - приказала отрывисто, жестко. – Пойдем в милицию, заявление напишем. Поймают они его, не плачь.

Тетя Тоня вскинула голову, и надежда полыхнула в ее глазах. Но тут же простонала:

– Как же, поймают! Жди. Ищи ветра в поле.

Все-таки она подчинилась, дала поднять себя, умыть, покорно причесалась и, вцепившись, как ребенок, в руку мамы, вышла с ней вместе

Тишина повисла в кухне. Соня и Лидка все так же жались друг к другу. Вовка сел на стул и вдруг выругался – тяжело, грязно, как взрослый.

Все мы, даже пятилетняя Соня, понимали, что значит потеря карточек. И никто не знал, что же теперь делать.

– Ладно, - сказал, наконец, Вовка и поднялся. – Пойду.

Он сменил рубаху на чистую, расчесался у обломка зеркала, достал из ящика комода свидетельство о рождении, а из шкафа – тяжелые осенние ботинки.

– Куда? – пискнула Лидка.

– На завод, - ответил он коротко и загрохотал ботинками по ступенькам.

Я молча сидел на полу. В голове билась только одна мысль: «Не со мной. Не с мамой». Стоило подумать, что мама могла бы вот так же биться головой о столешницу, как из меня начинали сочиться потоки слез, а горло забивало песком.

Сколько мы так сидели, я не помню. Соня и Лидка молчали. В раскрытое окно влетела огромная муха и с утробным жужжанием принялась носиться вокруг лампочки.

Снова застучали шаги на лестнице. Я втянул голову в плечи. Но это были не мама и не тетя Тоня. Шагнула в дверь почтальонша Надя, оглядела нас, спросила:

– Девки, мать где?

Девки дружно заревели.

– В милицию она пошла, - сипло объяснил я. – Карточки у них украли.

– Господи, - охнула Надя. Но – показалось ли мне или вправду в глазах ее мелькнуло облегчение? – Вот… Саш, письмо им. Отдай сам, ладно? – она вдруг всхлипнула и выскочила за дверь.

Я повертел в руке грубый прямоугольный конверт. Номер полевой почты был дяди Андрея, мужа тети Тони. Но фамилия отправителя стояла чужая, В таких конвертах приходили обычно похоронки.

Заледеневшими пальцами я положил письмо на стол. Внизу снова скрипнула дверь, слышен стал голос мамы. Я втянул голову в плечи и, закрыв уши ладонями, кинулся вон.

Ночью я проснулся от нестерпимой духоты. Сел, спустил ноги с кровати, помотал головой. Во рту было мерзко, голова болела. Прислушался. В квартире было тихо, но тихо как-то по-мертвому, даже сопения девчонок почти не было слышно.

Весь вечер в доме нашем царила суматоха. Тетя Тоня, увидев похоронку, упала в обморок. Мама не могла привести ее в себя минут пятнадцать. Девчонки, увидев желтое, застывшее материно лицо, дружно заревели. Вернулся с завода Вовка – злой, подавленный, его не взяли, конечно, лет не хватало. Одна за другой возвращались с работы соседи, узнавали, в чем дело. Тетя Аня принесла два килограмма пшена. Тетя Валя – огурцов с огорода. Даже прижимистый дядя Толя вынес из закромов с полкило сала, покрытого коркой соли. Мама отсыпала половину оставшейся у нас картошки. Тетя Тоня словно не видела всего этого. Она сидела на табурете, раскачиваясь из стороны в сторону, словно деревянная кукла, и по осунувшемуся лицу ее непрерывно текли слезы.

Я помотал головой и побрел в кухню. Глотнуть бы воды, умыться. Душно. Включил свет, дотопал до ведра с водой, зачерпнул от души. Мелкими глотками выпил степлившуюся воду, урча от наслаждения, присел к столу. На линялой клеенке лежал листок бумаги. Я развернул его.

– «Люди, простите меня, - ударили в глаза неровные строчки.
– Все одно с голоду помирать. А так хоть детей в детдом возьмут, кормить-одевать станут. Деточки мои, простите меня. Так будет лучше. Антонина».

Я заорал и кинулся в комнату. Мне вдруг показалось, что это мама написала мне это письмо. Я схватил ее за плечи, затряс бешено. Мама проснулась, села на кровати, сонно спросила:

– Санькин, ты чего?

Тетя Тоня повесилась в сарае, где хранились дрова. Когда всполошенные моим криком соседи, обыскав двор, вынули ее из петли, она еще, хоть и слабо, дышала. Нас, детей, туда не пустили. Спустя какое-то время носилки с вытянувшимся на них телом затолкали в карету «Скорой помощи». Соня и Лидка выскочили во двор и с плачем кинулись за машиной. Вовка перехватил их у ворот, обнял, прижал к себе, спрятал лицо в их светлых легких волосенках.

Я дотянулся до шкафа, в котором мама хранила крупу и хлеб, достал горбушку, предназначавшуюся мне на утро. Медленно спустился во двор, чувствуя, как наполняется слюной рот, подошел и спросил тихо:

– Жрать хотите?

Соня и Лидка перестали плакать, одновременно кивнули «Да». Вовка, в один такт с ними, покачал головой: «Нет». Я протянул им горбушку.

Вовка мотнул хлеб на ладони, вздохнул и ловко и умело разломил на три совершенно равных части. Две протянул сестрам, одну мне. А сам аккуратно и быстро слизал с ладони несколько оставшихся на ней крошек.

19.02.2007.

Встреча

Обелиск стоял у реки, на самой высокой точке – так, что отовсюду были видны и солдат, опустивший меч, и санитарка, сжимающая сумку. Золотые буквы «Никто не забыт, ничто не забыто», выбитые на граните, цветы, цветы, цветы. Тишина.

Июньское небо плавилось от зноя, солнце лизало горячий камень. Анна осторожно положила гвоздики на черную плиту и коснулась пальцами гранитной руки.

«Ну, здравствуй, сыночек! Как ты тут без меня?

Я уже не плачу, сыночек, кончились мои слезы. А бабушка не смогла приехать… просила поклониться тебе. Возле дома вытянулась к небу та сосенка, что ты посадил, уходя. Только голос твой я стала забывать … а лицо - помню, каждую черточку помню».

Анна выпрямилась, поправила платок на голове. Оглянулась – и чуть отступила в сторону. Она была здесь не одна.

Невысокая белокурая женщина - примерно ровесница Анны - бережно опустила перевязанные лентой поздние тюльпаны к подножию памятника. Выпрямилась, что-то зашептала про себя – Анна увидела, как шевелятся ее губы.

Налетевший ветер рванул волосы и подол платья, вырвал из рук женщины бумажный клочок – тот отлетел к ногам Анны, лег на землю.

Они нагнулись одновременно – и встретились глазами.

– Danke, - сказала женщина негромко. И добавила неуверенно по-русски: - Спас'ибо.

– Не за что, - ответила Анна. Протянула женщине бумагу, мельком бросила взгляд – со старой фотографии смеялся худощавый, светловолосый юноша.