Жили-были на войне

Маленькая, с ладонь, красненькая книжечка – все, что осталось от его короткой, неприютной жизни. Или не все? Что-то тогда, в шестьдесят четвертом, напечатать было невозможно? Все может быть…

Я перечитываю его стихи, написанные в Чистополе.

Бывает так, что в тишинеПережитое повторится…Сегодня дальний свист синицыО детстве вдруг напомнил мне.И будто мама позабылаС забора трусики убрать…Зимует Кунцево опять,И десять лет не проходило…Пережитое повторится…И папа в форточку свистит,Синица помешала бриться,Синица к форточке летит…Кляня друг друга, замерзая,Подобны высохшим кустам,Птиц недоверчивых пугая,Три стихотворца входят к нам.Биндюжной их встречают бранью,В ней много юга и тепла,И строчки возникают самиИ забывают про меня.А я на самодельных лыжахПо следу стройному бегу,Меж двух березок, ниже, ниже,Мигнуло солнце глазом рыжим.Снег словно мухами засижен…Так в предрассветном сне,как в детстве, я живу.

“Больше всего мне доставляет удовольствие солнце, начинающаяся весна и торжественность леса”, – писал он незадолго до своей гибели.

Начинающаяся весна… торжественность леса… Прощальный воинский салют.

Перебирая наши даты

Я выбираю свободуБыть просто самим собой.Александр Галич

Как-то в Болшеве, на семинаре кинодраматургов, мне пришлось быть свидетелем того, как создавалась одна из известных песен Александра Галича – “Отрывок из репортажа о футбольном матче”.

Мы сидели в саду Дома творчества кинематографистов – я, Авенир Зак и Галич. Или точнее – он подошeл к нам с гитарой и присел рядом.

– Понимаете, ребята, начал песню – не идeт строка. – Он пропел нам кусок из песни, запнулся, пожал плечами. – Не то что-то…

Там уже были слова: “Ты ж советский, ты же чистый, как кристалл. Начал дело, так уж делай, чтоб не встал!”

Какая уж строка у него не шла, не помню. Зак предложил что-то, Галич прислушался, повторил, покачал головой: не подходит.

Вскоре он исполнял уже законченную песню в обстоятельствах довольно неожиданных.

Проходя мимо телефонной будки, я увидел его, безуспешно пытающегося набрать какой-то номер. Вид у него был больной.

Я спросил, не помочь ли ему.

Он объяснил, что схватило сердце и он вызывает неотложку. Я предложил ему пойти к себе и сказал, что неотложку вызову сам. После нескольких попыток мне удалось дозвониться. Сказали, что приедут.

Через какое-то время, подходя к его комнате, я услышал знакомые слова: “Ты ж советский, ты же чистый, как кристалл…”

Дверь в комнату была приоткрыта. Врач, молодой парень в белом халате, сидя на краешке стула, с восторгом слушал Галича, уже забывшего о сердечных перебоях.

Он был готов петь всегда, всюду, всем. Ни разу мне не пришлось видеть, чтобы он отказался спеть, если только под рукой была гитара.

Артистизм и душевная щедрость…

Пятого февраля 1941 года, в день премьеры “Города на заре”, на афише, висевшей в клубе трикотажной фабрики в Малом Каретном переулке, было написано: “Автор пьесы и спектакля – коллектив студии”. А внизу – список всех студийцев, тридцать девять фамилий, в том числе и руководителей студии Валентина Плучека и Алексея Арбузова. Вслед за З. Гердтом – А. Гинзбург, будущий Александр Галич.

Саша пришeл к нам из студии Станиславского. Историю своего ухода из неe он описал в “Генеральной репетиции” незадолго до отъезда. Появился он у нас осенью тридцать девятого года, вечером, перед началом репетиции. В зале почему-то было полутемно. Галич беседовал с Арбузовым и Плучеком. Больше никого не было. Когда мы с Гердтом вошли, Плучек познакомил нас с Сашей.

Признаться, он нам сначала не очень понравился. Может быть, потому что держался – думаю, от смущения – подчеркнуто независимо и гордо. А скорее всего, нам это просто показалось в силу нашего особого отношения к студии Станиславского, из которой он пришeл: в отличие от нашего трудного существования, студия Станиславского была благополучным и привилегированным училищем.

От появления Галича неожиданно пострадал я. Его назначили на роль комсомольского вожака города, Борщаговского (в варианте А. Арбузова – Аграновский), – роль, которая создавалась мной. По мнению Плучека, я выглядел в ней слишком юным. К тому же, будучи достоверным в этюдах, в импровизации, я все терял при закреплении найденного в репетициях. Я был неважным актeром.

Так уж сложилось, что для одних студия стала школой актeра, а для меня – школой драматурга, как, впрочем, и для Михаила Львовского, и для Галича.

Саша довольно быстро стал “своим”. В жизни студии – в трепе перед репетициями и после них, в работе над этюдами, в подготовке к нашим вечерам отдыха, по мхатовской традиции называвшимся капустниками, – он оказался лeгким, я бы сказал – праздничным. Он обладал естественным, неподдельным обаянием, умел целиком отдаваться всему, за что ни брался. Проще сказать – он был артистичен.

Его “криминальное прошлое” – пребывание в студии Станиславского – было напрочь забыто, хотя отношение к нему оставалось поначалу ироничным – всe-таки он был немножко “барином”. Но ирония была воздухом студии, и мало кто был от неe застрахован – даже наши руководители и учителя Арбузов и Плучек.

Сблизила нас с Галичем именно склонность к юмору, к шутке, а если конкретней – сочинение песен и номеров к капустникам. На квартире Севы Багрицкого, как я уже рассказывал, собирались для сочинения песенок, которые становились студийным фольклором, Гердт, Львовский, Галич, я и, конечно, сам хозяин – Сева. Песни песнями, но эти сборища, наполненные взрывами смеха, шутками, насмешками, поисками ритмов и рифм, радость от удачных находок, бряцание Галича на гитаре, подбирающего – придумывающего – мелодию для будущей песни… Чeрт побери, до чего это было прекрасно!

Галич писал стихи с детства и, как вспоминает он в своей книге, был даже удостоен благосклонного отзыва самого Эдуарда Багрицкого. Стихов его я не помню, да и не держали мы его почему-то тогда за настоящего поэта. Поэтом у нас был Львовский, отчасти Сева Багрицкий. Поэтами были Самойлов, Слуцкий, Павел Коган, Кульчицкий, Майоров – частые гости, друзья нашей студии. А стихи писали все.

Саша приносил в студию замечательные песни – народные, блатные. Своих ещe не было. А может быть, стеснялся, не показывал. Запомнилась одна непритязательная частушка, полюбившаяся в студии:

Серый камень, серый камень,Серый камень в пять пудов,Серый камень так не тянет,Как проклятая любовь!

И была одна лагерная, неожиданная для того времени:

Край мой, край ты Соловецкий,Для шпаны и для каэров лучший край…

Ни до этого, ни после я еe не слышал.

От него я впервые услышал песню, которую впоследствии слышал в блистательном исполнении Урбанского.

Течет речка по песочку,Золотишко моет,А жульман, молодой жульманНачальника молит:– Ты начальничек, ключик-чайничек,Отпусти до дома,Дома ссучилась, дома скурвиласьМолода зазноба…