Жирандоль

К обеду солнце доняло непрочные газетные колпаки, и шабашники собрались на перекус, Платон задержался, засунул нос в сумрак притвора. Да, придел вроде не изменился, но урны не разглядеть. Надо переходить к серьезному. Он отвел в сторонку отца Протасия, пошептался, бережно дотронулся до плеча, что-то обещая. Священник кивнул и привычно перекрестил. Наблюдавший издали Айбар облегченно вздохнул: договорились.

После обеда жара разбуянилась не на шутку. В пекло соваться резону не было, поэтому к работе приступили после девятого часа [171] , а закончили уже после вечерни. Стройка шла споро, не иначе как Господь помогал. Наконец натруженное за день солнце скисло над горизонтом, Никольский купол покраснел, досадуя на скорую разлуку, и тут же начал чернеть навстречу подступавшей ночи. Шабашники добили последнее ведро раствора и покидали в кучу инвентарь.

171

Девятый час – богослужение в православном храме, примерно после 15:00.

– Мы еще немного поработаем! – крикнул Айбар в ответ на вопросительный взгляд бригадира. – Нам же скоро уезжать. Батя хочет… того-самого… умотаться вконец.

Строители поплескались у колодца и ушли. Платон с Айбаром тоже умылись, сняли грязные рубашки и надели свежие, пахнувшие хозяйственным мылом и чужим ветром, зашли внутрь церкви, дождались, пока последние хористы отойдут к алтарю, подальше от входа. Сенцов помолился, его молодой товарищ поскучал, поразглядывал иконы на стенах.

– Ну, с Богом! – прошелестел Платон и двинулся к Кассиану. – Ты покарауль. Если кто появится, кашляни.

Он нырнул к нише: из темноты выступил обтесанным булыжником силуэт урны. Есть! Ладонь погладила шероховатый бок и замерла. Неужели это все происходило на самом деле? Кто сейчас стоял перед строгим ликом Римлянина? Платон снова протянул к урне руку: крышка примерзла вековой скорбью, не поддалась, приросла цементом и грязью. Он вернулся к притвору, мотнул головой, отправляя к Кассиану молодого. Айбар без предисловия схватил крышку обеими руками, дернул – ничего. Он приложил нож. Предупредительный скрежет растворился в тяжелом свечном духе вперемежку с ладаном. Нет, так не пойдет. Сенцов догадался, что нужна помощь, закашлял сильно, натужно. Под его кашель помощник снова побеспокоил крышку, на этот раз задействовав монтировку. Не вышло. Из малых врат иконостаса показался озабоченный дьякон, прошел к кафедре, забрал Часослов и ушмыгнул назад. Потемнело, за окном копило силы ненастье, как обычно случалось после духоты. Пусть. Городу попить бы и умыться, почистить к утру перышки старинных улиц. С первым порывом ветра дверь распахнулась, свечи заплясали, бесстыдно тряся огненными юбками, грозя рассыпать искры или вовсе погаснуть. Сенцов выбежал в притвор и встал на пороге, готовясь закрыть хулиганистую дверь. Сбоку снова вышел дьякон, но увидев, что о сквозняке уже позаботились, кивнул и спрятался. Гулким набатом прогрохотал гром, но дверь так и осталась открытой: на пороге застыл старик с серо-крапчатыми встревоженными глазами, в одной руке – медная ручка, в другой – нательный крест. Он помедлил еще минуту, наблюдая, как сиреневая тьма поглощала уставший город, и отсек рябившую крупными каплями паперть от душного закулисья церкви.

Айбар стоял перед Кассианом, опустив глаза. Платон подошел к нему:

– Ну?

– Открыл, гром помог.

– Молодец. Ищи внутри.

– Крышку снять?

– Хм… Постарайся руку просунуть.

Из трапезной вышли две бабульки со свечками и, пройдя мимо придела Кассиана, подошли к противоположному окну пережидать дождь. Платон с досады хмыкнул: придется повременить. Он тронул Айбара за рукав и показал глазами на лавку. Они сели, задрали головы к закопченной геометрии свода. Ждать пришлось долго, дождь все не прекращался, бабки поглядывали на иноверца искоса и недоуменно. Сенцов в очередной раз прокашлялся и начал спектакль:

– Ты смотри, глазастый, где еще починять надо, завтра скажешь бригадиру.

– Вот здесь надо… еще вот здесь, Платонага, – громко забубнил Айбар.

– Где?

– Да вот, – смуглый палец с подсохшими царапинами указывал куда-то в пол, – и вот. И здесь еще. Запоминайте, завтра скажем бригадиру.

Дьякон в третий раз вылупился из-за спин святых апостолов, перекрестился перед Богоматерью и утек в трапезную незаметным худым вороненком. На Айбара он внимания не обращал. Ливень стрельнул прощальным залпом громового раската и затих. Бабкам надоело скучать у окна и пялиться на застрявших в храме работяг, они выскользнули наружу, впустив в церковь немножко влажной прохлады.

Кладоискатели снова оказались перед терпеливым великомучеником.

– Ну давай! – Сенцов свел брови у переносицы, встал спиной, как сторож.

Айбар просунул правую кисть под крышку и съежился от брезгливости. Рука залезла в мягкое и липкое. Первая попытка не удалась: ладонь сама собой выскользнула назад. Ко второй он приготовился, стиснул зубы. Снова обволакивающее тепло до локтя, под пальцами мягкая сырость и больше ничего. Эх, если бы фонариком посветить! Да куда там. Ноготь чиркнул по дну. Пусто. Что ж, нечего было мечтать. Бред. Он повернулся назад, чтобы оценить вероятность разоблачения. В церкви стало темно, дождь снова лупасил по окнам, дожившие до вечера свечки обиженно шипели, жаловались, что им выпала нелегкая участь светить в темноте, впустую, когда все их подруги дружным строем отгорели днем, перед мечтательными глазами воцерковленного люда.

– Ну что? – сзади подкрался Платон, притворившись, что поднимает с полу незадачливо рассыпавшиеся кишки дорожного мешка. Он и в самом деле вытряхнул какую-то чепуху, даже не поняв толком, для чего она служила.

Айбар разочарованно покачал головой. Он стыдился признаться, что уже заболел этим сокровищем. Не для денег, нет – какие уж деньги? Кто купит и сколько потом сидеть в тюрьме? Просто хотелось порадовать Агнессу, принести ее законное приданое, ни разу не виданное в жизни, даже на фотографиях, на портретах, во сне. Мечталось, как она вспорхнет счастливыми ресницами и кинется его обнимать-целовать. Женщины так падки на блестяшки, тем более если они овеяны романтическим ладаном спрятанного сокровища.

– Пощупай еще разок, – не отчаивался Платон, – или давай я.

Но в лице Айбара уже что-то переменилось, зажглась лампадка: ногтем большого пальца он нащупал что-то попрочнее многолетней паутины, какую-то тесьму, зацепил и потянул вбок тяжелое.

– Придержите крышку, – сдавленно просипел и тут же сам, по-цирковому изогнувшись, подхватил грязный каменный брусок левой рукой.

Наружу выполз грязный кулек из лежалой кожи, аккуратно завязанный шнурком у самого горлышка.

– О! – Платон схватился за грудь, внезапно заполнившуюся холодными пузырьками.

– Оно? – Айбар спешно задвинул крышку, поелозил ей по горлу урны, чтобы встала, как раньше, подхватил Платона под руку и повел к двери.

На улице мжило, крупные тяжелые капли еще плясали по листве, даря небесные щедроты, а из-за крайней тучи приветливо подмигивала первая, еще совсем бледная звезда. До Ямской слободы они шли пешком, стараясь унять сердцебиение. Их приютила во времянке бывшая соседка Дорофеи Саввишны, когда-то щуплая девчонка Тася с рыжими косицами, а теперь дородная баба с тремя подбородками и россыпью разномастных внучат на грядках. Времянка осталась еще с прежних времен, каменная, приземистая. До революции купцы строили такие, чтобы хранить излишки товаров и привечать торгашей, кому в постоялых дворах останавливаться дорого или не с руки. В те времена ведь тоже всякое приключалось. Вот теперь и пригодилась эта постройка – какой-никакой доход Таисии Спиридоновне, а мест в курских гостиницах при советской власти никогда нет.

Когда Платон с Айбаром прибыли к своей времянке, во дворе хозяйничала темень. Щелкнул ненадежный, больше для проформы замок, лампочка под низким потолком опасно загудела, фыркнула, но загорелась красноватым подмигивавшим светом. Не раздеваясь, даже не сняв калош, Платон расстелил на пол припрятанную «Правду» и вывалил на нее содержимое мешка, хотя и так знал, что увидит, никогда не забывал, много раз рисовал, вспоминал, крутил-вертел на ладони, любовался. Пузатая серебряная рюмка с вензелем – пронзенной острой стрелой буквой «ш» – шмякнулась на передовицу и, весело позвякивая, откатилась к прописной «А» в хвосте названия. Колье расползлось змеей от колонки главного редактора до даты под заголовком – «5 сентября 1955 года». Браслет-змейка с зеленым глазком, изумрудная брошь, сапфировое кольцо… Жирандоль запуталась в жемчужных серьгах, наверное, завидовала, что их не удалось разлучить, а она одна-одинешенька почти сорок лет, вот и вплела косицы своих подвесок в их застежки. Айбар ее высвободил, протер уголком рубашки, механически, не отдавая себе отчета, посчитал сапфирчики: тринадцать, чертова дюжина, как на шее у его Аси. Ажурная сердцевина скалилась в стороны злыми шипами: в центре камешек покрупнее и три по краям, висюльки с хищными несимметричными пастями, в каждой по камню. Если перевернуть кверху ногами, получится желто-синий лев со вздыбленной гривой и клыкастой пастью. В мешочке оставалось еще что-то легкое, раз оно не вывалилось сразу, а прилипло к замшевой стенке. Платон пошарил внутри нервной, подрагивавшей рукой и вытащил почерневшую костяшку.

– Это… это ж амулет их отца, – охнул Айбар. – Инна-апай много про него рассказывала. Как только этот талисман украли, так и… того-самого… понеслись беда за бедой.

– Так теперь, выходит, удача вернется? Как тебе такая акробатика?

– Я хочу быть единственной удачей для своей жены, Платон-ага, семью надо беречь, а не талисманы.

Они не спали всю ночь, мусолили радость, пестовали, думали, как отблагодарить отца Протасия и как отбыть домой, не вызвав подозрений. Еще три дня поработали в храме, потаскали, попилили, потом начали прощаться. Сокровища зашили в одежду на случай досмотра, а костяного льва Айбар положил в карман для надежности. Сказал, что лучше проглотит его, но не отдаст.