Жители ноосферы

Можно ли было рассказать кому-нибудь, хоть доброму доктору, интуитивно угадавшему, где собака зарыта? Может, и можно, да она не давала. Всякий раз, как парнишка был готов открыть рот, чтобы заговорить о том самом, она появлялась и опять шла мимо той же стремительной походкой, и глядела на Севу точно с укором: «Я к тебе, как к другу, а ты…».

И как бы это выглядело? Его бы стопудово потащили к психиатру, а там, чего доброго, в дурку бы сдали, а пацаны со всей школы стали бы «психом ненормальным» дразниться — больно надо!

Как такое расскажешь? Осталось в памяти — пыльные носки сандалий, скамейка у подъезда, а у шершавой ее ноги целый клад разноцветных стеклышек с острыми краями. Только он занялся сортировкой нежданного богатства, как земля вокруг стала крапчатой. По макушке больно и звонко щелкнуло. Небо потемнело, ой, как здорово, будто лампу затушили! Какие-то сердитые горошины кусаются в нос и щеки. Схватишь рукой — а там уже не больно, а мокро, и нет никакой горошины. И сандалии уже не серые, а опять красные, лакированные. Это дождь, дождь, ура, я под дождь попал, значит, я уже большой — не только маме приходить в садик и оправдываться: «Сынок, под дождь попала, пришлось в магазине пережидать!».

Она шла прямо к Севе, сидящему на корточках возле подъезда. Белая-белая и высокая — выше мамы, выше дедушки, выше тети Оли на каблуках, выше телефонной будки, но ниже крыши дома. Что на ней надето — не понять. Целеустремленно приблизилась, налетела на Севу. Она не страшная, она — как оживший снеговик, только ведь сейчас лето, летом снеговиков не бывает. Если были бы, они бы растаяли. А она не тает. И еще, она на снеговика лицом не похожа, у снеговиков нос морковкой, а у нее как будто и вовсе лица нет. Есть глаза, они смотрят, а откуда смотрят, непонятно. Она совсем близко, но все идет, дойти не может. Но ей нужен Сева, она несет ему какое-то слово, оно скрыто в складках белого облака, что колышется вокруг фигуры, в мерной и сильной походке, в порыве навстречу мальчику, в пристальном взгляде…

Мамка выскочила из подъезда, схватила Севу поперек живота и понесла в дом. Хорошо, что поднималась мама с Севой в руках невысоко — на первый этаж. Сева только поздоровался с тетей, что открыла дверь, и — к окну! Ведь он не понял самого главного — что она ему сказать-то хотела? Ага, счас — будет она дожидаться! Никого у скамейки нет.

Кто нашептал Севе в четыре года и девять месяцев такие взрослые мысли, неведомо, но он знал доподлинно, что белая она приходила именно к нему с важной вестью, и мама не дала дослушать, и теперь она обиделась, и никто не принесет ему упущенную мудрость.

По ночам белая женщина проходила мимо Севы и вступала в черноту, что воротами распахивалась перед ней. Сева вскакивал с постели и глядел вслед, но ворота закрывались, и всякий раз был кошмаром оттого, что самое главное снова утрачено, а следующей встречи может и не случиться. Испуг неконтакта раз от разу становился горше. Ну как все это рассказать большим? Бывает, совсем решишься — вдруг они знают, как ее найти, например! — но тут же внутри становится неуютно, будто целую упаковку «Холодка» проглотил. Это уж Севе известно — она рядом и все слушает. Обижается. Трепло, думает, этот Сева, не скажу ему ничего, пусть до конца жизни ищет мудрость у своих взрослых. Стоит захотеть проболтаться — и она пропадает на несколько ночей.

Годам эдак к десяти полночные вскакивания стали редкими — раз, много два в месяц. Мать перекрестилась. Доктор счел за лучшее согласиться. А Сева загрустил, потому что она отступилась.

В школе учился неровно, зато появилась тяга рифмовать слова.

Когда он первый раз слепил фразу «Дождь пошел — стал мокрым пол», мать обрадовалась несказанно. Похвасталась, видно, спроста классухе, чтобы не ругалась, что у Севы успеваемость хромает. А та — директрисе. Так и вышло, что к каждому школьному мероприятию Севе вручали темы будущих стихов. Сева честно писал… но ему это занятие становилось уже в тягость. А однажды ночью, классе в пятом, проснулся от того, что его распирали слова. Опять подскочил в кровати — и на соседнем диване в панике подскочила мать.

— Что? Кто? Сева! Гос-споди! Сева!!!

— Стих прет, — взрослым голосом доложил он.

Строки ему только что приснились, но с каждой секундой яви уходили под темную пелену смутных ощущений.

— Что ты, Севочка?!

— Стих прет! — повторил парень и вдруг заорал на мать: — Неси бумагу, ручку! Стих сейчас забуду!

Трясущаяся Раиса Павловна доставила просимое, и Сева начал диктовать:

Мечтать о будущем не смейте, Не много ждет нас впереди. На свете все подвластно смерти, Как берега песок — воде. Смотрю вокруг и размышляю: Стоят дома, растут цветы, Но упадут дома, шатаясь, Померкнут лики красоты…

Карандаш выпал из материной руки. Пока она ревела и сбивчиво шептала, что рано ему еще думать о смерти, мама ему умереть никак не позволит — окончание стихотворения кануло туда же, куда и весь мир канет. Сева усвоил первую заповедь поэта: не делись сокровенным с ближними, хуже выйдет!

И классухе, набычившись, заявил на требование написать стихи к окончанию учебного года:

— Не буду больше писать по заказу! Хорошо не получится! А плохими стихами я свой класс подведу.

У классной глаза повисли на ниточках, челюсть на шарнирах. Отдышаться пять минут не могла. Но после уже никогда Севе разнарядку на стихи не всучивала.

Вторая заповедь поэта легла на душу просто и естественно: заказ убивает творчество.

Высокий растрепанный парень продвигался по засыпающим улицам Волжанска хаотичным маршрутом броуновской частицы. Он направлялся туда, куда добрые люди в такую пору ходят только по большой беде, — к пустырю, обрывавшемуся в Волгу с улицы Трактористов. Дурная слава пустыря росла с каждым месяцем, прямо пропорционально кучам бутылок, что коммунальщики вывозили оттуда, и упоминаниям его в милицейских сводках: наркоманы, экстремальные подростки, агрессивные бомжи. Раз в квартал там кого-то убивали или калечили. Жители близлежащих домов спешили в квартиры до темноты, а зимой сбивались в стайки. Писали гневные письма в горсовет, мэру, главе губернии — установите фонари на улице Трактористов, жить страшно! Активистам неизменно отвечали, что вопрос поставлен на рассмотрение.

Долговязый гуляка, обозреватель газеты «Вечерний Волжанск» Всеволод Савинский, писал уже третью статью из цикла «Трактористы во мгле», пытаясь выявить хотя бы примерный срок проводки электричества к пустырю. Он пугал депутатов и обывателей жанровыми сценками из быта пустырских маргиналов. А сам приближался в темноте и двенадцатом часу осенней ночи к злосчастному прогалу между типовыми убогими домами. И застыл как вкопанный возле покосившейся приподъездной скамейки. Она почти не изменилась с той поры, как малыш в красных сандалетах раскладывал пасьянс из битых стекляшек. Всеволод курил около нее долго и пошатывался вертикальным маятником — вперед или домой. Впереди была темнота, которая не казалась Всеволоду враждебной — напротив, она манила, словно сирена Одиссея, наигрывая на одной струне медитативную ноту. Но жесткоребрые кроссовки вросли в глинистый грунт…

На обратном пути в голове вдруг возник отдаленный звон, потом перестук — эхо надвигающегося состава — и, наконец, состав налетел, громыхая колесами и задавая неукротимым движением жестокий ритм. Родилась заунывная мелодика, которая и сложилась спонтанно в строчки стихов:

…Погрузи меня в пограничное состояние, русский маг, Скоморохи молчат, но поют медведи. — Путь фольклора — путь смерти, — заметил Иван-мудак…

Стихотворение, начатое в ночном походе, оформилось потом в целый цикл.