Жители ноосферы

Всеволод вне всяких графиков и закономерностей, ни с того ни с сего, слышал зов — еле внемлемый, однако властный. Днем и ночью, на январском рассвете и в июльских сумерках, во время работы и в часы отдыха, на прогулке с девушкой и в блаженном для корреспондента одиночестве настигал его этот клич, и он, выждав сколько мог, выходил из редакции (квартиры, пивнушки, гостей, троллейбуса, насущных мыслей, повседневной жизни) и шел, будто перед ним разматывался клубочек.

Знал бы, зачем! Придет, сядет на скамейку возле подъезда, а коли снег или дождь — то и побрезгует опуститься, будет смолить сигарету за сигаретой и любоваться пустырем! Убьет так час или два, решительно встанет, рванется всем телом от границы-скамьи, махнет рукой да пойдет назад в город. После каждого посещения этого места Всеволод писал стихи, компонуя в строки странные слова, кем-то надиктованные, и в их сумбуре видел клинопись заклятия, до поры до времени тайного для него. Но с каждым стихом приближался час открытия.

Савинский везде, кроме заветного пустыря, действовал решительно — послал свои творения на конкурс в Литинститут. И даже не удивился, когда конкурс прошел, позвольте вас на экзамены. Экзамены он, дипломированный преподаватель русского-литературы, спихнул играючи, легко обошел все рогатки приемной комиссии и стал называться студентом заочного отделения Литературного института.

Руководитель семинара, поэт настолько легендарный, что при взгляде на него Всеволоду первое время хотелось зажмуриться, почти сразу выделил из толпы гениев лохматого волгаря и во всеуслышание называл парня «надеждой российской литературы». Сокурсники дивились — обычно мэтр был скуп на похвалы, а к мистике, выкормыш соцреализма, относился скептически. Но когда он видел Севку, его словно подменяли, и ласкающим голосом мастер говорил:

— Ну, что новенького написал, дружище? Читай, читай, утешь старика…

До Всеволода дошло окольными путями, что как-то раз в перерывах между сессиями группа ревнующих москвичей потащилась к пожилому светочу с претензиями: почему все его внимание нацелено на одного Савинского. Кто-то ушлый не постеснялся даже намекнуть на разницу мировоззрений Севки и мастера: мол, что же вы нас за мистику гоняли, а ведь Савинский пишет черт-те о чем… Говорят, мэтр пришел в неистовство, орал площадные слова, топал, замахивался и матерился (хотя инвективку не уважал еще больше оккультизма). А закончился разнос констатацией факта:

— Вы не в суть вслушивайтесь, остолопы! Вы текст ловите! За его тексты я, старый пень, сердце отдам! Мистикой он к тридцати годам переболеет, а чувство слова у него — от Господа! Боженька над ним пером помахал!.. Он талантливо будет писать, о чем бы ни взялся!.. А вам — стыдно, раздолбаи, лучше бы, чем жаловаться, у Савинского учились слово к слову низать!..

Первые сессии запомнились Севке чередой вспышек и чернот. Провалы в алкогольную тьму после сдачи экзаменов — святое дело. Новые впечатления, новые лица, всероссийские имена стремились в него могучим, сияющим информационным потоком. Блаженная темнота уравновешивала приток острого счастья Приобщения. В каждой новой сессии Всеволоду, неизвестно отчего, чудилась ступень, приближающая его к той самой жданной мудрости. В этих стенах, как и в общежитейских клетушках, его понимали. Люди, с кем преломлял хлеб и разливал водку, говорили на таком же языке догадок и полунамеков.

Раз Всеволод попал в эпицентр запоя, бушевавшего на всем этаже общаги шестой день. Он включился в этот процесс со всем размахом русских просторов над волжской кручей, и сколько-то земного заунывного времени утекло сквозь него, пока душа поэта пребывала в эйфории. Во сне — смутно помнилось ему — она, белея одеждой, подходила, склонялась прямо к горячему влажному лбу, трогала его сквозняковой ладонью, шептала обнадеживающие слова — и поутру Всеволод лежал без движения, но со счастливой улыбкой на лице, хваля себя, что нашел верную дорогу к мудрости. Приехав с той сессии, полдня кружил, как заговоренный, возле заветной скамейки. Изредка он поднимал ногу в дерзком порыве вперед — но что-то его тормозило, словно подошвы ботинок внезапно пропитывались цепким клеем. «И смерть стоит, и тень ее колеблет, Она молчит и, без сомненья, медлит», — повторял он сам за собой, в утешение. Медлил, потому что знака (Знака!) ему еще не подавали. А литинститут подходил для Всеволода Савинского к концу. Оставалось всего ничего — полгода до отчетной весны и дипломного лета.

Десятого октября того года бабье лето задержалось на улицах Волжанска, дуря молодые головы. Золото каштанов бесстыдно шуршало под ногами, а в воздухе носился аромат зрелого вина. Это был прелесть какой удачный день для дружеской пирушки на пленэре! Если б он еще не выпал на четверг, редакция «Вечернего Волжанска» в полном составе переместилась бы в пригородную рощицу с мангалами, водкой и гитарами, дабы пропить от души звезду «Вечерки» Севку Савинского. Но ввиду сдачи номера гуляшку в полную силу оставили на субботу.

Однако ж по редакции с утра шкодливо разгуливало лихорадочно-приподнятое настроение. Чуть пропищало по российскому радио шесть часов вечера — а уж товарищи по работе обнесли стол Савинского своими столами, прозрачно намекая: пора! «Покой» накрыли старыми номерами газет, на журналистскую скатерть вывалили кромсанную крупными ломтями колбасу, остывшую вареную картошку, сыр, селедку, девочки из отдела информации выставили домашние салаты — и жизнь показалась виновнику торжества немудрящим и истинным раем, когда из потайных мест возникли бутылки водки и пива.

Гуляли долго, перебрали все тосты мира. Рядом с Всеволодом сидела кокетничала корректорша Эвелина — жеманная, как ее имя, но далеко не такая красивая. Она усердно оттопыривала мизинчик, когда подбирала закуску с общей тарелки, и морщилась, если кто-то из журналистов отпускал крепкое словцо. И все время подкладывала Севке «вкусненького»:

— Севочка, давай я тебе вкусненького положу! Севочка, селедка вкусненькая! Севочка, а сыр с колбаской знаешь как вкусненько? Давай бутербродик сделаю!..

Эвелина очень хотела замуж. Плотная, с большой попой и крепкими плечами, широкоскулая и склонная к бантикам-рюшечкам, она не пользовалась ошеломительным успехом у мужиков редакции, да и полосы вычитывала не шибко грамотно. Всеволод всегда относился к ней слегка иронически и в будни редко перекидывался словами. Но сегодня она оттеснила пышными бедрами от Севки весь информационный цветник, прижалась к парню выпуклым боком и упорно ухаживала, не обращая внимания на ревнивые смешки других девушек. Севка в эйфории тридцатого дня рождения перевалил некий условный предел, почуял у левого плеча облако жасминного аромата, и ему внезапно понравились духи Эвелины. Он повернулся к ней и заново рассмотрел: какой отменный у Эвелины цвет лица безо всякой пудры, как хороши сейчас ее круглые коровьи глаза с поволокой, как идет ей имидж «купеческой дочки» с картины Кустодиева и облегающее белое платье.

Севку затуманило. Широкое лицо Эвелины несколько раз промелькнуло перед ним солнцем в тучах, и единожды он поймал себя на том, что сжимает в ладонях круглые запястья корректорши и умоляет ее:

— Нет, скажи! Сейчас скажи! Потом будет поздно! Завтра придет другой день! — а она уж не кокетничала, а хныкала и пыталась вырваться.

Опомнившись, Севка отпустил «возлюбленную», и она, освобождено охнув, тут же принялась массировать кисти рук. Потом она исчезла из поля зрения пьяного поэта. Гулянка кончилась, но в кармане его оказался листок, на котором жирным ученическим почерком был выведен адрес: улица Достоевского, дом 10, квартира 31. Домашний адрес Эвелины!

Севка очутился на улице, один — постоял, обнимая фонарь, и побежал куда-то, думая, что бежит к улице Достоевского. Несколько раз навстречу ему из темноты выплывали женские фигуры, и он радостно кидался к ним с объятиями. Нетрезвая память отказывалась хранить слова, которыми его награждали перепуганные дамы. Впереди мелькнула белая тень, и Севка прибавил газу, думая, что это Эвелина в своем обтягивающем платье. Тень обернулась пенсионером в светло-серой куртке, Севка долго путано извинялся, а затем хлопнул себя по лбу и изругал матерно: ведь на улице холодно, Эвелина не может уйти в одном платье! Поверх платья у нее что-то было… пальто… куртка… но какого цвета? Севка сверил адрес на записке с табличкой на стене ближайшего дома и удостоверился, что находится в микрорайоне Мирный, и к Федору Михайловичу на поклон идти пехом полчаса в обратную сторону. Пошел, решил сократить путь, углубился во дворы, тьмою, теснотой и вонью напоминавшие прямую кишку, пару раз растянулся…