Жители ноосферы

— Илья! А хочешь, я приеду к тебе в Зосимов?

— Что?!

— Хочешь, я приеду к тебе в Зосимов?

— Инна, ты спятила! Ты — и в районном центре? Тут газета одна, купленная главой администрации на корню, и телевидения нет. Куда ты здесь пристроишься?..

— Никуда. К тебе. Выучусь готовить, разводить помидоры, а ты станешь меня обеспечивать и самореализовываться таким образом…

— Инна, это бред. Ты не сможешь здесь прожить и недели. Ты сбежишь, как я… Ты же не мыслишь себя помимо своей работы…

Да, ты прав. И я права. Ты не от Москвы устал — ты от меня устал. Ты, наверное, устал и делить свое сокровенное на двоих. Ты волк-одиночка, тебе нужна только твоя территория, где ты будешь полным хозяином… а не владельцем на паритетных началах…

— Илюша… Но почему же ты все это говоришь мне по телефону? Разве трудно было — честно, глядя в глаза?..

— Инна, ну что ты говоришь, глупая… Если бы я смотрел тебе в глаза, разве бы я смог от тебя уехать? Я же от тебя отойти был не в силах на полшага…

Получила, Инна? Получила. Последнее признание в любви. Илья, ты лучше не скажешь.

— Илья… а что с вещами делать?

— Пока еще тепло. У матери кое-что мое осталось. Прохожу, здесь форс не нужен, не столица… Собери в мою сумку. Как-нибудь приеду и заберу.

— Хочешь, контейнер отправлю?

— Ради бога, не напрягайся из-за меня! Я сам приеду и заберу… Но не очень скоро. Когда почувствую…

Пи-ип! — это не перебои на линии. Это Илья бросил трубку, поняв, что едва не проболтался. «Когда почувствую, что смогу посмотреть в твои глаза и не остаться около тебя навек» — вот какую фразу ты начал. Ты не хочешь возвращаться. Никогда. И оттого у меня во рту кляп, а на шее петля, и когда они рассосутся, неизвестно, и для того, чтобы рассосались, надо как-то дальше жить… Я уже не умру без тебя, ты угадал, — но во рту у меня кляп, на шее петля, и мне холодно на свете, почти так же, как в воротах скандинавского ада.

Вместо эпилога

Я выметнулась на улицу и иду по лужам, под занудным сентябрьским дождем, без зонта и не разбирая дороги, в классической манере всех брошенных женщин. Не так давно мы с Ильей повесили трубки. Теперь я должна успокоить себя хоть насильно — завтра на работу, и послезавтра, и послепослезавтра тоже, и вообще надо как-то дальше жить, несмотря на сегодняшний крах… Но я не знаю, что с собой сотворить (о нет, не в том смысле!) — чтобы «устаканиться». Вот и иду энергичной походкой, на износ, как будто опаздываю куда-то, по Садовому кольцу. Это не лучшее место для прогулок — обилие машин, разбрызгивающих лужи вдоль тротуара, какофония гудков, прохожие, иной раз буквально врезающиеся в меня… Можно было выбрать Бульварное кольцо — там обстановка лиричнее и суматохи меньше. Но у Садового то преимущество, что оно непрерывное. Если кончится круг, а я не устану и не успокоюсь, пойду на второй, на третий… Такая медитация на ходу.

Я шагаю, попадая в какой-то шаманский ритм, и вот уже глаза мои видят не серую теснину задымленного, загазованного, затуманенного моросью Садового и даже не кровавые промельки светофоров, двоящиеся на свет и его размазанное отражение. Со мной происходит то же самое, что на пустыре в Волжанске или на кладбище в Новгороде — и еще в разных случаях и точках земного шара со мной происходило такое, просто не всегда стоит выкладывать все, что у тебя за душой. Но сейчас мне не хочется оставлять за душой ничего — пусть ее продует и выстудит, только тогда у меня появится шанс жить дальше!.. Как я уже много раз жила, как буду жить после воплощения в журналистку Инну…

Будто бы я впадаю в транс… или возношусь в ноосферу… Меня уже нет на Садовом кольце, это не я перехожу Кудринскую площадь размеренно-торопливым шагом и уворачиваюсь от «Бентли», и не меня его лощеный водитель, не хуже шоферюги мусоровоза, кроет матом… Я обретаюсь не в сером тумане Москвы, а в небывалом, неизвестном на Земле оттенке — наверное, так выглядит вселенский Хаос изнутри. Не знаю, кто я, пророчица или демиург, дано ли мне лишь видеть то, что я сейчас вижу, или я могу творить из этого Ничто свою новую судьбу — пока я только наблюдаю… Передо мной сменяется ряд картин, и все они мне знакомы, точно родные воспоминания.

Я вижу существо, скорее всего, мужского пола, судя по крепости, коренастости тела — оно мечется вокруг костра, горящего посреди высокой пещеры, и ритмично колотит о чадный воздух огромной погремушкой. Это маракас, я знаю — древний шумово-музыкальный инструмент, шаманы индейского племени таино, жившего на Антильских островах, использовали маракас для своих обрядов. Его гулкие басовитые удары отлично вводили в транс. Мое первое воплощение — из тех, что я помню! — являлось верховным жрецом таино, а жрец был не простым мошенником, дурившим соплеменников россказнями о загробном мире — он действительно умел «проваливаться» туда и «выныривать» обратно, и жил невероятно долго — почти как библейский Моисей, да, может, Моисея с него и списали?..

Я помню почти все свои предыдущие жизни. Зачем мне они являются сейчас? А вот зачем: ведь в каждом новом воплощении повторялся расклад: я и ты. Ты — тот, кого Инна Степнова знала как Илью Шитова, — и сейчас мне подают знак, что ничего в моей карме не изменилось, я снова встретилась с тобой. Как встретила прямоходящая, мычащая, волосатая самка неандертальца похожего на нее, точно клон, самца — но у этого грубого, свирепого кормильца половины племени были светлые глаза, будто небо просвечивало сквозь череп, и за то его боялись и сторонились другие самцы… Как встретила жена патриция в городе Геркулануме красивого голубоглазого плебея незадолго до того, как последовать за супругом в Ливию — ох, как она рыдала, видя с корабля, бегущего на юг, позади себя зарево на полнеба… Как встретила простая английская ведьма, на беду свою, несгибаемого шерифа графства Девоншир — ты, по настоянию епископа, отдал приказ о моем сожжении на костре, да и сам ты стоял за искоренение всякой нечисти, ибо был добрым католиком!.. А ведьма, сгорая на костре, погибала дважды — и страшнее огненной кончины была боль неразделенной любви к доброму христианину!.. С того воплощения «долг превыше всего» стало девизом твоего духа. Долг и уводил тебя от меня — того, кем ты был, от меня, кем я была. Не всегда ты был мужчиной, а я женщиной! Выходило и наоборот — в раскольничью мину на русском Севере добровольно легла женщина, мучимая тайной, постыдной, по ее мнению, любовью к никонианскому священнику, явившемуся туда, под Вологду, с огнем, мечом да солдатами, да с воздетым трехперстным знамением… У священника под косматыми бровями — мои сизые глаза, в нечесаной бородище — мои чувственные губы, а под выцветшей рясой — мое страстное сердце, и, когда он узнал, что целая семья раскольников заживо похоронила себя в мине, пошел куда глаза глядят, рукой зажав на груди наперсный крест, как телесная оболочка Инны Степновой сейчас марширует на красный свет через Калужскую площадь… Священник ушел туда, где простирались кроваво-клюквенные болота, и больше его никто никогда не встречал… И я вижу сейчас пузырь болотной жижи, который неспешно, сыто надула трясина… Он лопается, и брызги летят мне, Инне Степновой, в лицо… Мокро на щеках, но это не дождь…

Всякий раз, когда мы сталкиваемся на земле, мы расстаемся. Но с каждым рождением заметен прогресс. В этот раз мы сумели с тобой прожить одной семьей целых пять лет! По сравнению с достижениями прошлых жизней (максимум — два месяца переписки через линию фронта, через Марну, чтоб ей сгореть! — хотя именно это с ней и произошло осенью 1914 года) уже ох как неплохо!.. Но зачем мне сегодня видеть все это?..

Я вижу, что будет с нами дальше. В этом воплощении мы уже не встретимся. Не покидая материального и трехмерного пространства, мы с тобой, Илья, оказались в параллельных мирах. Стена, возникшая между нами, прочнее, чем разница Москвы и провинции, фатальнее, чем развод супругов. Нам просто не суждено будет больше никогда увидеть друг друга… до следующего рождения, конечно. Я вижу тебя, копающегося на огороде в Зосимове, сидящего в кабинете Зосимовского РОВД неглавным опером — ты так до пенсии и просидишь, и прокопаешься, и уже на пороге старости женишься наконец на овдовевшей соседке с тремя детьми, и старость твоя пройдет под знаком обмана. Ты будешь обманывать сам себя, будто это твои дети, твои внуки, твое счастье — довольство и покой у тебя будет, а вот счастья — увы, нет. Так же, как не будет его у меня, хотя внешне все у меня сложится неплохо. Я вижу свою физиономию на экране телевизора — до того, как мне удастся пробиться на телевидение в качестве ведущей программы на одном негосударственном канале, остается не так уж много времени. Я не умру от горя и не позволю себе сломаться. Буду жить дальше, только всю шелуху вытряхну из себя. Я не просто пророчица — я демиург и сотворю из своей жизни то, что мне надо.

Но щедрое на видения Ничто показывает мне мою дочь. На моих глазах Ленка, которую я оставила дома обиженным ребенком, — мама поговорила по телефону, потом накричала на дочку, сказала, что ей некогда играть, пусть Лена играет в компьютер, и убежала под дождь! — взрослеет. Она вытягивается, расстается с длинными волосами, стрижется все больше «под мальчишку» и так же одевается. И хобби у нее не девичьи — она проводит за компьютером все больше времени, и ее занятия в этой сфере такие осмысленные, что уже мать подходит к ней на цыпочках и смотрит снизу вверх… Это сработали гены Ленкиного отца, компьютерного бога… Я вижу, как Ленка, склонившись над планшетом, что-то набивает в нем каббалистическими символами. Мне неприятно смотреть, но приходится, и я вижу, как она отсылает мамашу с ее вечными вопросами подальше: «Ты всё равно ничего не поймёшь пока, а когда будет готово, я всё объясню!». Я вижу Ленку… Елену Павловну… в помещении, где стены изменчивы и расплываются. Оказывается, это экраны, вроде компьютерных, но куда совершеннее. Она управляет изображениями на экранах.

А потом передо мной возникает огромная аудитория ретроградного вида — амфитеатром. В амфитеатре сидят люди (и я во втором ряду с краю), на сцене небольшой президиум — человек пять, а между ними на кафедре стоит моя дочь, лет тридцати на вид, в строгом брючном костюме. В руках у Елены Павловны девайс размером не более спичечного коробка, и на нем вовсе микроскопические сенсоры. Прикосновение к сенсору — и в воздухе над Елениной головой вспыхивают слова: «Возможность имитации реальности на основе воображаемых событий. Экспериментальный показ». Она произносит краткую речь. Очень короткую — несколько фраз. Она не мастер говорить, она предпочитает действовать.