Живая душа

Но и в подполе никого не нашли. Весь дом обшарили, да так несолоно хлебавши опять на повети собрались. Думаем: что дальше делать, где искать или, может быть, бросить вообще это дело?

Я огляделась: вроде везде уже посмотрели, все переворошили, только вон в углу скрученный закол [1] стоит, его никто не трогал. Никто не трогал, думаю, а чего же это он так слабо закручен, будто пуст посередине? Подошла, стала разворачивать, да так и застыла: там Пашка, несостоявшийся мой жених, на корточках сидит с ружьем.

1

Закол — перегородка из сплетенных деревянных планок, ставят в реке, когда рыба идет на нерест.

Не то что крикнуть — слова вымолвить не могу, язык отнялся, да и сам Пашка не лучше — глаза вытаращил, ни жив ни мертв. Слышу за спиной Степана голос:

— Смотри, мать, какая рыба в твоем заколе запуталась!

Жена Егор Педя схватила топор — и к Пашке:

— Ах ты, собака, в чужой избе прячешься, позоришь чужой дом!

Сам-то Егор Педь тоже из бедных, не раз в долгах у Пашкиного отца ходил — вот все это и припомнилось его жене. Еле оттащили, убила бы она его, ей-богу.

Пашку в сельсовет отвели, с рук на руки милиционеру сдали, а сами на пахоту отправились.

Не помню более счастливой пахоты! Знамя мы в межу воткнули, и Степан сам первую борозду провел. По второй я пошла, за мной — Порошкин Ефрем.

Все, кроме меня, на своих лошадях пахали. Правда, лошади были уже общие, но каждый все-таки свою выбрал — привычнее, что ли… Мне достался старый мерин Карко, он раньше Ефрему принадлежал. Мерин стар, шерсть на нем клочьями висит, ноги слабые — не хотели его даже в общий табун загонять, потом решили, что год-другой, может быть, выдержит. Действительно, две весны я на нем пахала. Так вот из-за этого самого мерина схлестнулась я с Ефремом в тот день. Дело уже к вечеру шло, люди устали, да и лошади — тоже, ведь не трактор. Стал мой Карко в борозде останавливаться, от других отставать. Я его раз пожалела, другой, а потом, когда он опять остановился, обидно мне стало — все вперед ушли, одна я в хвосте плетусь, вроде хуже всех работаю — и крикнула:

— Но, чего стал, мертвый, что ли!

А Ефрем услыхал это — и на меня:

— Ты чего издеваешься над чужой лошадью?

— Не чужая она, колхозная, значит, общая!

— Мой мерин, а не общий!

— Такой же твой, как и мой, — забыл, что ли, что в колхозе работаешь? Все у нас теперь общее!

— Да ты в колхоз щепки своей не принесла! Общее! Больно умна!

А мне и ответить-то нечего. Ведь правда, в колхоз пришла, как замуж за Степана выходила — в чем была. А когда тебя вот так твоей нищетой попрекают, конечно, обидно становится. Но Степану я ничего про этот случай не сказала — не привыкла жаловаться, не в моем это характере. Да и Ефрем — мужик неплохой, просто сознание у него отсталое было, не со зла он это сказал.

А Пашку судили. Степан тогда сказал, что и отца бы его, Микул Ивана, посадить не мешало, но я заступилась — ведь старый уже, срок дадут, так из тюрьмы живым уже не выйдет. Пожалела, а жалость моя горем потом обернулась.

Вызвали как-то Степана в район. С утра собрался и уехал верхом — дорога не близкая. Обещал к вечеру вернуться. Но вот и вечер настал, а Степана все нет. И какое-то нехорошее предчувствие меня мучит, хотя вслух ничего не говорю. Гляжу: и свекровь тоже сама не своя. Чугун с супом из печки доставала, опрокинула. Остались мы без ужина — но какой там ужин… Сидим молчим, а каждый об одном только думает. Нет, все-таки что ни говорите, а когда сердце что-то чувствует, к нему прислушаться надо, неспроста это.

Сидим, значит, молчим, друг от друга тревогу прячем. Вдруг слышу, сенями кто-то прошел. Неужели Степан, слава тебе, господи?

Дверь открылась, на пороге Митрей, конюх наш колхозный, стоит.

— Вернулся Степан? — Видит, что мы ничего не отвечаем, и как-то уже осторожнее добавил: — А то лошадь его пришла.

Глянула я на свекровь, а у той губы сделались белые, как береста.

— Что делать? — спрашивает.

— Искать надо!

Эти слова нас немного в чувство привели, засуетилась по избе свекровь, то за одно возьмется, то за другое. Потом спрашивает Митрея:

— А ты с нами пойдешь?

— А как же я вас одних брошу, только вот надо лошадь запрячь.

— Зачем лошадь? — не поняла я.

— Вдруг везти придется?

Эти слова меня точно ножом полоснули — мало ли что я сама думала, а вот когда так, прямо, чужой человек сказал — не выдержала я, да как закричу:

— Убили!! Убили Степана!!

— Подожди раньше времени убиваться, может, ничего страшного и нет. Рыжко, сама знаешь, — лошадь пугливая, меня самого не один раз сбрасывала — то пня испугается, то еще черт-те чего…

Сказал так Митрей, а сам пошел лошадь запрягать. Мы со свекровью в чем были на улицу выбежали — и к околице. У ручья он нас догнал.

— Как вы ищете? Разве по сторонам надо смотреть?

— А как же?

— Следы, следы смотреть надо. Вот, видишь, ее утренние следы, а вот Рыжко уже вечером здесь шла, свежие совсем следы.

— Да может, это совсем другая лошадь?

— Что я, свою лошадь не знаю, что ли?! У Рыжко с острым бугорком следы.

И вот так шли мы и шли, и вдруг Митрей остановил подводу:

— Гляди, здесь Рыжко вскачь пустилась, уже налегке. А следов человека нет, кто-то ветками следы стирал.

Я поглядела — и верно, земля взрыхленная.

— Все равно, следы-то стирали, а видно, что в лес ведут.

— Пойдем, пойдем быстрее, дядя Митрей!

Только в лес зашли, сразу на тот самый куст напоролись, с которого ветки ломали.

— Хорошо поработали! — усмехнулся Митрей. — Совсем свежие изломы.

А я его за рукав все дергаю, тормошу:

— Ну скорей, скорей, дядя Митрей!

— Да погоди, смотри, мох еще не поднялся, как ногой придавили, значит, далеко не ушли.

— А разве тут не один был? — спрашиваю. — Ведь Пашка-то в тюрьме?

Ничего не ответил на это Митрей, видно, тоже не сомневался, что это дело рук Микул Ивана. Прошли еще несколько шагов.

— К старым вырубкам тащили, — пробормотал Митрей.

— Как?! Кого тащили?!

— Степана, кого же еще.

А свекровь как услыхала, так без единого словечка, без стона на землю села. Митрей только рукой махнул.

— Ладно, побудьте тут, я один пойду. — И ушел.

Рванулась было за, ним следом, да ноги не слушаются, как будто соломой набитые стали. Господи, вдруг увижу Степана мертвого, что тогда делать?! Ведь не за мертвым шли — до последней минуты надеялись, что жив он, господи, что же тогда делать?!

Вижу, свекровь губами беззвучно шевелит, наклонилась я к ней и услыхала:

— Был один сын и того не стало. Оставил ли он нам что-нибудь, Анна?

Как о мертвом говорила! А я вдруг обрадовалась: