Живая душа

— Оставил, оставил! Если есть бог, внука дождетесь! — Я уже тогда беременной ходила.

Вдруг в той стороне, куда Митрей ушел, сучок треснул, и услыхали мы его голос:

— Нашел! Живой! Сюда идите!

Я свекровь с земли поднимаю и почти на себе тащу ее сквозь кусты, не разбирая дороги, на голос Митрея.

Степан лежал ничком возле сваленного дерева, голова набок повернута, глаза закрыты.

— Мертвый! — вскрикнула свекровь. — Убили!

— Сто лет, наверное, живете, а мертвого от живого отличить не можете.

Митрей опустился на колени, взял руку Степана и нажал на ноготь. Ноготь слегка побелел, потом снова покраснел.

— Давайте за ноги берите, а я за руки возьму.

Подняли Степана, понесли. А я все не верю, что он живой — в лице ни кровинки, губы серые. Только следов крови не видно. И, словно угадав мои мысли, Митрей сказал:

— По затылку обухом топора, видать, ударили, весь затылок вспух.

Вынесли мы его из лесу и возле дороги осторожно опустили на землю. Постелила я на телегу свое пальто, Митрей бережно, словно ребенка, поднял его на руках на телегу и сверху своим пиджаком накрыл. Свекрови велел тоже в телегу садиться, а сами мы впереди пошли. Не прошли и нескольких шагов, Митрей спрашивает:

— Носит твой отец те немецкие ботинки, в которых из плена пришел?

— Носит, что им сделается — подошва-то толстая…

— На подошве кресты?

— Кресты… — кивнула я, а сама про Степана думаю и в толк не возьму, что дались Митрею эти ботинки.

— Значит, один из двух был твой отец.

— Не может быть!

— Может. Я четко следы видел.

— А второй?!

— Микул Иван. Таких тупоносых сапог в селе больше ни у кого нет.

— А вдруг не они? — Про Микул Ивана я и сама думала. Но что мой отец на такое способен…

— Меня не спутаешь, я же охотник. Да и три года на границе зря, что ли, служил?

Что на это ответишь. Молча дошли мы до села. У крайних домов остановились, лошадь отстала. Пока ждали, хотела я попросить Митрея, чтобы про отца моего людям не говорил, но язык не повернулся.

Все выбежали — и мужики, и бабы, — окружили телегу. Что да как, спрашивают, все перепуганные, а Митрей объяснил, что, мол, это дело рук Микул Ивана. Об отце он умолчал. Послал за милиционером, а сам на баб, которые уже голосить начали, прикрикнул:

— Нечего, нечего выть, кыш отсюда!

Внесли Степана в избу, на кровать уложили. Степан по-прежнему будто мертвый, ничего не слышит, что с ним делают, ничего не видит. Я стою, как пень, посреди избы, не знаю, что делать. Митрей и тут распорядился:

— Надо полотенце в горячей воде намочить, грудь ему растереть. А ты глазами-то не хлопай, молока согрей.

Бросилась я к печке. Слава богу, жар в ней до вечера сохраняется. Поставила кружку с молоком.

Раздели Степана до пояса, Митрей полотенцем стал ему грудь растирать, а мы со свекровью стоим рядом, не отходим. Вдруг я заметила, нет, скорее, угадала, почувствовала, как губы у Степана шевельнулись.

— Молоко давай, поживее!

Не так-та просто было напоить Степана — ведь в сознание все еще не приходил, — разжали ему зубы и поили капля за каплей.

Ни врачей, ни фельдшеров тогда у нас в селе не было, поэтому приходилось полагаться на опыт Митрея да на судьбу. И судьба, видать, тогда за нас была. Вздохнул Степан глубоко, словно от страшного сна просыпался, и стал дышать — теперь уже видно было, ожил человек.

— Порядок, — сказал Митрей. — Поживет теперь. Вы тут одни без меня справитесь? А то мне торопиться надо, не прозевать бы Микул Ивана. Дома он сейчас, как ты думаешь?

И опять как будто ударило меня: ведь вместе с Микул Иваном и отца арестуют, не век же будет Митрей молчать. И решила пока суд да дело, сама на отца взглянуть. Не обманут же меня глаза — а вдруг все не так, вдруг ошибся Митрей?! Ох, сколько бы я дала, чтобы он ошибся!

Минуты не прошло, как ушел Митрей, оставила я Степана на свекровь и побежала к отцу.

Захожу в дом, темно мне показалось — отвыкла, должно быть, от родительского дома-то… За столом отец сидит, пьяный вдребезги, перед ним бутыль самогона, наполовину уже пустая. Мотнул головой в мою сторону и опять отвернулся — вишь, неинтересно ему на меня смотреть. В первую минуту подумала, что все-таки не он в лесу был, потому что совсем не испугался моего прихода, а кабы виноватый был… Да только когда в лицо ему заглянула, глаза увидала, все поняла — и испугалась того, что поняла… Потому что глаза эти не были глазами человеческими, будто желтой сырой смолой залиты.

— Хорошо вы сегодня поработали! — Говорю, а у самой голос дрожит. Отец голову вскинул:

— Чего это?

— Много с Микул Иваном мху добыли?

— Про что ты, не пойму…

— Да про то самое. Разве вы с Микул Иваном в лесу не были?

— Нигде я не был. Парники, вон, Микул Ивану продал за пуд муки и бутыль самогона.

— А голову свою за сколько продал?

Не сразу ответил отец. Поднялся из-за стола и пошел к двери.

— Никому моя голова не нужна.

— Ты куда это наладился?

— Куда надо.

Решила, на поветь пошел. Сижу жду. Время тянется, отца все нет. Сколько же ему там быть? Пошла за ним. На повети не нашла, огляделась по сторонам… И вдруг увидела.

В углу на перекинутой через бревно вожже повесился. Колени подогнуты, едва не касаются пола — видать, силком давился, ничего уже не пожалел на этом свете.

Мне бы подбежать, вынуть его из петли, а я застыла, и звон в ушах, звон, звон, и будто проваливаюсь куда-то… Не сразу в себя пришла. Бросилась, освободила его из петли — да поздно… Сижу возле него на корточках и реву: и жалость, и бессилие, и злость, и обида — все во мне перемешалось. Ведь и жил-то человек, сам добра, радости не видел, а тут вот что учудил. Себя жизни лишил и мне навредил. В деревне ничего не забывается, могут при случае и припомнить, что вот-де кто-то из твоего рода повесился: дескать, и ты той же крови, кто тебя знает… И еще я подумала: невиновный в петлю не полезет. Коль он так решил — ему виднее…

Когда хоронили его, мне было жалко — любого человека жалко, а тут отец… Но ведь отец сам руку на Степана поднял, а значит, и на всех нас.

Микул Иван два дня в тайге прятался, на третий день Митрей и еще несколько сельских парней словили его. На суд все село сбежалось. Пытался Микул Иван всю вину на моего отца свалить, да с мертвого какой же спрос. Отец сам за свою вину расплатился, а тут еще Степан свидетелем выступил. Рассказал все, как было, как напуганная лошадь рванулась в сторону, как бросился на него Микул Иван с топором.

Сейчас я уже не помню, сколько лет ему тогда дали, но с тех пор никто Микул Ивана не видел. Должно быть, в тюрьме и пропал. Вот чем моя жалость обернулась. Спасибо еще, Степан жив остался. Скот Микул Ивана в колхозное стадо отвели, а дом правлению отдали. Дом-то все равно пустой стоял, потому что жена Микул Ивана сразу после суда в город подалась. Тем история и закончилась.

Весна прошла — отпахали, отсеяли, на луга вышли. Что может быть радостней сенокоса! У нас в Коми солнце — редкий гость, а во время сенокоса оно палит так щедро, так жарко! А посмотрели бы вы, какие лица, какой загар на них и какие глаза у всех веселые! Ведь не на Микул Ивана, на себя работали, свою траву косили. Вроде и тяжело, а все равно легко и петь хочется.. К вечеру такая усталость, еле до дому добредешь, а засыпаешь с улыбкой, с благодарностью, что день был такой счастливый.