Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого - 2

Часто прямо из аэропорта, не заезжая никуда, ехал ко мне. Одно время даже жил у меня, когда еще не было квартиры на Малой Грузинской. Помню, что спал на медвежьей шкуре… Позже заезжал, чтобы спокойно поработать…

В доме у него никогда не было газет и — почти никогда— хлеба. Часто был включен телевизор, всегда смотрел программу «Время»… Марина ему говорила: «Да выключи ты этот глупый ящик!» Я тоже приставал: «Зачем ты все это смотришь?» — «Надо, Вадим»!

В один из вечеров с Володей приезжаем на Малую Грузинскую, зашли в квартиру, включили телевизор. На экране — известный тогда международный обозреватель. Володя смотрел-смотрел и говорит: «И где только они такие рожи находят?! Ну явно на лице — ложь». Володя предложил мне сесть в другой комнате. Каждому предстояло составить список из ста фамилий— самых неприятных, на наш взгляд, людей. Первая четверть у нас совпадала, хотя порядок был разным, примерно семьдесят процентов фамилий у нас были одни и те же, а под четырнадцатым номером у нас с Володей был один и тот же человек.

Переспорили обо всем на свете. Начнем говорить у него на кухне с вечера, смотрим — а уже светло… Ничего себе, а мы еще не спали! Вообще, самое раннее— ложился в три часа, ночами очень много работал. Днем на диване иногда прихватывал минут пятнадцать-двадцать. Когда был у нас в Пятигорске, уже четвертый час ночи, а он говорил: «Вадим, давай фотографии посмотрим…»

Не просто любил, а очень любил Вертинского…

Любил Трифонова — все тащил познакомиться. Их дачи на Красной Пахре были недалеко друг от друга. Мы спорили о его вещах: Володе больше нравился «Старик», а мне — «Дом на набережной».

Как он читал и сколько? Читал он быстро, очень быстро. Однажды мы вместе достали по экземпляру «Наполеона» Манфреда. Он читал, читал и вдруг вскочил, обрадовался: «Слушай! И великие падали в обморок!» А там есть эпизод, когда Наполеон выступает в Конвенте или в Собрании Пятисот, не помню — и ему стало плохо, Мюрат его поддержал. Володя был счастлив: «И настоящие великие падали в обморок!»

Всякое бывало… Однажды на меня обиделся: «Я тебе стихи читал, а ты не слушал…» Ехали на машине, остановились на минуту, спешили в разные места. Двое солдат подбегают к нему: «Владимир Семенович, дайте, пожалуйста, автограф». Мы спешили, и Вовка им отказал, и отказал довольно резко. Тогда я ему наговорил: «Значит, не будь Высоцким! Гримируйся, носи телогрейку». Мы тогда поругались. Он зубами скрипнул, прямо на улице развернул «мерседес», искал солдат везде, но не нашел: «Как сквозь землю провалились». А поздно вечером звонок в дверь: «Эт-то я… Чего дуешься? Я сегодня сорок автографов дал».

Володя был очень чуткий. Римме, моей жене, срочно нужно было одно лекарство. Она лежала в больнице, и ей было очень плохо. Володя узнал, по телефону переполошил весь Париж. Марины там не было, она была на съемках в Западной Германии. Он позвонил в Бонн, в конце концов нашел ее в Мюнхене. Марина сделала все— нашла профессора, узнала, какое лекарство… На следующий день это лекарство было у командира советского самолета, который летел в Москву. Кстати, это лекарство спасло жизнь еще одному человеку.

Записи песен? Никогда не устраивал специально. Записывал у меня новые песни, иногда просил, чтобы они никуда дальше не уходили. А записи наших ночных разговоров… Вначале Слава Говорухин включал магнитофон, когда я рассказывал, а потом сам Высоцкий. Всего было восемь кассет, три забрала Марина, три хранятся у меня, а две кассеты пропали…

Последняя песня «Шел я, брел я, наступал…» — как чувствовал… Пришли к нему домой. Это было за несколько дней до смерти. «Давай, я тебе запишу..» Никогда с таким настырством: «Ну, давай запишу». Включил магнитофон, но или шнуры не подходили, или мы их перепутали — в общем, не получилось. Я говорю: «Подожди, Володя, вечером запишем». — «Нет, сейчас». Он с досады пнул магнитофон… Вот как чувствовал, что записать надо… Осталась только одна запись этой песни — на концерте, но очень плохого качества.

Стихи читал почти все. Я же и любил его как поэта… И конечно, ему хотелось напечататься, как всякому поэту. И переживал, что не печатали, — он же был очень ранимый. А в последние годы мог напечататься— это переделать, это выбросить… Но Володя же не шел ни на какие компромиссы!

Одного молодого парня Володя попросил разобрать свои рукописи. Все было разобрано, разложено… И этот парень говорит, что он с кем-то там разговаривал, и стихи напечатали бы, если бы их чуть-чуть переделать… На что Володя сказал: «Тогда, молодой человек, это были бы ваши стихи, а не мои».

Последнее время ловили каждое его слово. Он же расшевелил весь народ. А все те, которые жили у кормушки, они прекрасно понимали, что Высоцкий — личность. И все они ненавидели его. А вот когда их вышвыривали в пережеванное стадо им подобных — вот тогда они говорили: «Да… Высоцкий — это талант!..»

В последние три-четыре года многое пересмотрел в жизни, стал резче, жестче. Часто отказывался сниматься— говорил: «Раньше я хотел, а вы не хотели. А теперь я не хочу». И ничего не переделывал. «Да — да. Нет — нет».

Однажды телефонный звонок… «Вы не могли бы дать концерт для работников Секретариата ЦК?» (Володя показывает мне: «Возьми другую трубку…) — «В ближайшие месяцы я совершенно не располагаю временем». (Я ему: «Ты что, с ума сошел?» А женщина, которая говорила, даже поперхнулась…) — «А если вам позвонит один из секретарей?»— «Я же сказал, что совершенно не располагаю временем».

Почему песни не брали? Да нет у него почти ни одной песни без подтекста. У него в каждой строчке столько философии!.. С концертами бывало так: все билеты проданы и люди пришли, а какой-нибудь дурак отменяет. Вовка расстраивался, конечно… Говорил так: «Вы можете как угодно объяснять, но что я не приехал или пьяный!.. Выйду и скажу людям сам…»

Кобзон исполнял Володины песни еще при жизни Володи. И Володя о нем всегда хорошо говорил. А еще Володя был очень благодарен Кобзону за то, что когда-то он уступил им с Мариной каюту на теплоходе… И очень много Кобзон помогал на похоронах. Он на кладбище ходил с отцом — договаривались о могиле…

Я считаю, что официальное непризнание укоротило ему жизнь. Как он работал, я говорить не буду… И вот так работаешь, работаешь, а потом р-раз — ему говорят: переделай! Сколько раз так бывало! Отменяли, срывали выступления — этого тоже сколько угодно… Это его страшно бесило, у него бывали недели подавленного настроения, он очень переживал…

По году, по два вообще не пил… Срывался. Работу сделает, а кто-нибудь скажет «нет»… Вовка все говорил: «Вадим, это мне не мешает». Однажды я ему высказал: «Ты же деградируешь! Ты же хуже писать стал! Ты же сдохнешь!» — так резко, что сейчас самому неприятно. Иногда при нем скажу: «A-а, этот… пьянь поганая…» У Вовки глаза становятся такие виноватые, такие грустные… «Да это же я не про тебя».

Азартный… В Канаде играл и проиграл какие-то деньги в рулетку. Ну и в ночной ресторан. А там бутылка шампанского стоит около ста долларов… Купил? — Конечно, купил, а куда денешься.

Раз поехали в магазин на Арбате. Стоим ждем, пока откроется. Подходят два мужика: «Дайте прикурить…» Вовка достал зажигалку — раз, не зажигается, два… Те присмотрелись — парни лет по тридцать, вот такие здоровые рожи! — узнали: «А, Высоцкий… Что-то ты, Высоцкий, обнаглел в последнее время…» Вовка такого не прощал — удар одному… Я — другому… Парни — с ног. Ну люди набежали… Большой драки не было.

У нас на Бодайбо был на всех участках. Пел для ребят. Все бросали, чтобы его послушать, его ждали, вертолеты задерживали, рейсы самолетов задерживали… «Я на Вачу ехал, плача, возвращаюсь, хохоча…»