Некоторые стихи были политически небезобидными, и когда на смену Брежневу пришел Андропов, Миша очень перепугался и хотел бежать в лес (мы жили у парковой зоны) немедленно жечь рукописи. Дело было к ночи. Я удерживала его, убеждая: огонь будет виден издалека, задержат – причём не за политику, а за разжигание костра в неположенном месте. А заодно и предметом сжигания поинтересуются…
Хотел покончить жизнь самоубийством – наглотался таблеток. Я вызвала «скорую». Врач спросил о мотиве. «Стихи не печатают». – «Хорошие стихи?» – «Хорошие». Врач больше ничего не сказал.
Когда в очередной раз Михаил получил мощный «отпих» в Пермском отделении Союза писателей, принёс домой стихотворение «Журавушки» и плакал. Мне тогда казалось, что это последнее, что он написал в жизни:
Раньше было – сожгут на костре,А теперь от пожарищ устали.И ведётся отлов и отстрелПо поющим, отставшим от стаи.Успокойся,
душа, не боли!В этой жизни случаются миги.В Красной книге уже журавли.В Красной книге…Журавушки в книге.
Миша мечтал связаться с русским зарубежьем, надеясь найти там понимание. Неизвестно, было бы это к лучшему или худшему – но чего не случилось, того не случилось. У нас не было связей.
Приведённые ниже стихи перед своим отъездом в Вологду Миша оставил мне на память, частично записанные в виде песен на магнитофонную ленту. Всё было смутно…
Я даже была готова к тому, что Михаил не вернётся вообще. Часто слушала эту запись в одиночестве. Но детям тоже нравилось, особенно старшему сыну – ему уже было 12. Однако запись была очень некачественной. Потом магнитофоны устарели…
Запись считалась утерянной. Уже после смерти Михаила я разыскала старую бобину. На областном радио с помощью компьютера её почистили, перевели на кассету и диск. Теперь можно слышать голос автора, его бардовское исполнение.
«У стенок, в воронках…»
У стенок, в воронках,Во рвах, на холмах, у рябинки —По отчему краюБез вас не отыщешь версты:Могилы забвенья,Фанерные звёздочки, бирки,Крест-накрест берёзыДа русские в поле кресты.Я ветры прошу,Ребятишкам шепчу:«ОсторожноКасайтесь камней,Чернобокой ракиты и трав.Здесь – думы страны,Без чего вам прожить невозможно…»Взывающий к миру,Глаза застилает мне прах,Проходит сквозь ставни,Влетает в холодные сенцы.Разбиться-забиться,Не выкричать лиха в лета.Так свято, так тяжко,Отчизна,Не знаю – как сердцеНе ахнет фугасом,Вобрав свою боль и впитав.
«Над страною пустых колоколен…»
Над страною пустых колоколен,Когда выстонут в поле сычи,Руки выпластавВ аспидном поле,Безответно душа прокричит.Тишина. Пролетает зарница.Глухота. Дольний ветер утих.Может быть, это давнее снится —Вижу сам себя в минном пути?Зной донской по траншейным уступам?Что ж, оставим потери свои.Мы за всех бесконечно преступны,Кто сорвётся,Сойдет с колеи,Кто – без принципа,Кто – по уставу.Жизнь моя,Окликай их вослед,Убеждай, что ещё не усталаЖить и веритьНа этой земле.
«Всё иду…»
Всё иду,Как маленький,По степи бездонной,Будто меня маменькаПрогнала из дома.И летят без жалости,Бьют дожди навылетЗа мои ли шалости,За грехи мои ли.По глазам – тяжёлый дымСтылого застолья.Для потерь и для беды —Полное раздолье.Не дорога, маета.Моросно-туманно.Если, мама, что не так —Ты прости мне, мама…Будто только лишь для насНе к дороге обувь.Декабрём легла весна.Травы – под сугробы.Через поле – лунный след.Всё ли в жизни нужно?Не гаси, родная, светВ заверети вьюжной.
«От
себя голова поседела…»
От себя голова поседела.Соучастьем других не дури:Я б сегодняПод дулом не сделал,Что бездумно вчера натворил.Чьим восторгом шалел,Словно бредом?Не своей правотой принимал…Забывал,Где ударил, где предал,Поглупев от чужого ума.Доброта ли, любовь —Показуха!Глубоко безразличен ко всем.Потому-то и в глотке не сухо —То в солёной, то в горькой росе.Только нет,Не оглох я от быта.Мне и мёртвому боль суждена.Кем-то, может,Но мной не забытаНи своя, ни чужая вина.Где-то мы от родимых и близкихРади мест призовых отреклись,И глядят сквозь снега обелискиС болевойНапряжённостью лиц.
«Вперёд, моей жизни лошадка…»
Вперёд, моей жизни лошадка,Так стыло, так тягостно тут.Мне больно, мне горько, мне жалкоПлодящих в сердцах пустоту.Какие ж вы были смешные!Вам – первое место в строю.Ложились снега обложныеВ апрельскую душу мою.Глаза – подо льдами кувшинки,А в них – серебристая дробь.К пушинке слетает пушинка,К сугробу ложится сугроб.
«Вернуться б, вернуться…»
Вернуться б, вернуться,Молвы разминировать поле!Вот схватки! Вот лица!Куда мне от них… Вот они!Здесь жаждал я воли!И вдруг от избыточной воли,Как будто у краяРазвёрстой завис полыньи.И вздрогну от мысли,Что сердце моё на прицеле.На что опереться?На чём задержаться, на чём?У бездны стою.А считал – у достигнутой цели.Легчайшего ветра,Достаточно ветра в плечо.Как будто я проклятИ загнан насильно на землю,Так горько, так стыло,За хлябями хлябь без конца.Подайте мне чашу,Налейте мне, недруги, зелья,Полнее, по-царски,Настоя на ваших сердцах!
Чужой дождь
Над родниковой памятью вечернейСижу одинВ каком-то там году.Зачем я здесьБез смысла, без значеньяЧужим дождёмВ чужую лебеду?Года мои,Колеблемые свечи,Я вижу вас —Но нет туда пути.Продувшемуся в жизниВ чёт и нечет,За свет ваш дальнийНечем мне платить.Все разошлисьПо делу и без дела.Где близкие?Где дружеский совет?Лишь дождь чужойНад головою белой.На мне одномСошёлся клином свет.
К ликам храмов бревенчатых
Мы рассылали стихи по толстым и тонким журналам, но получали стереотипные отказы с дежурным вылавливанием «блох», а также: «К сожалению, редакционный портфель переполнен…». Редким просветом порадовало письмо из Красноярска от Виктора Астафьева. Миша решился послать ему стихи, потому что Астафьев долго жил в Перми. Тогда он ещё не был столь знаменит. А вдруг не откажет? И Виктор Петрович ответил – на двух страничках:
«Уважаемый Михаил Николаевич! Стихи ваши очень энергичны по ритму, задиристы по содержанию, хотя порой и сдаётся мне, что Вы тыритесь на действительность дорогую вроде дворняги, цапнете за штаны и тут же хвостом виляете извинительно. В этом деле – или, или…