Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки

Помню, как после двухмесячного посещения детсада я очень сильно заболела. Фельдшер ленской амбулатории дала маме направление в больницу села Благовещенского в 15 километрах от нашего и строго-настрого наказала везти меня туда, так как я находилась «на волосок от гибели». В колхозе дали старую клячу, запрягли ее в телегу «от царя гороха» и назначили явно ненадежного проводника Ивана. Он был моложе мамы, инвалид с детства. Одна нога была у него короткая, скрюченная и бессильно болталась при ходьбе. Ходил он на двух больших деревянных костылях, они упирались в подмышки. Работал счетоводом в колхозе, был у всех на виду. Иван подъехал к дому, мама вынесла меня на руках, положила на телегу, подстелив свою старую визитку, мою голову положила на свои колени. С собой взяла она бутылку чаю с молоком. Молока тетка Мария «плеснула в кружку на донышко». «Чтоб ее дети под старость так кормили», – говорила в таких случаях мама. Бутылку плотно закрыла пробкой, свернутой из старой сельсоветской газеты. Мы тронулись в путь. Это был день, который и теперь у меня в глазах. Такие осенние дни не каждый год стоят в наших местах. Настоящее бабье лето, как окно в природу между летним зноем и затяжной промозглой осенью. Тепло и солнечно. Небо над нами безоблачное, высокое, голубое. Село щедро разрисовано яркими красками осени. Рябины красуются перед нами оранжевыми кистями ягод. Золотые березы не шелохнутся.

Мама радовалась, что Иван согласился сопровождать нас в такую даль, а то «вдруг да чё, не дай Бог, в дороге приключится. Все же с мужиком надежнее. Добрый ты человек, а доброму человеку даст Бог веку». Она надеялась, что доедут потихоньку да помаленьку, погода нам сопутствовала. Легкий ветерок срывал и уносил листья с сентябрьских берез, они щедро осыпались на землю золотым дождем. Мы попали в большой листопад. Это, говорят, к счастью. Мы ехали, но какая-то неведомая тоска уже поселилась в наши души. Словно в первый раз открывалась для нас красота замолчавшей природы, принесшей в наш глухой край осеннюю тихую грусть. А быть может, было ощущение моей болезни, которая черной краской прошлась по оранжевому великолепию. Доехали до околицы и выехали за село.

Мы ехали по изрытому колесами, копытами лошадей большаку. Дорога была в рытвинах и ухабах, избита так, что костыли Ивана, которые лежали рядом со мной на телеге, гремели и обещали вот-вот слететь с нее. Мама их придержала одной рукой, а другую положила мне на горячий лоб и часто предлагала попить:

– Попей, Таня, чаю. Ну-ко, чё это опять случилось с тобой? Как хорошо в садик ходила. Сколь стишков выучила, я нарадоваться не могла, как тебя хвалили: и внимательная, и памятливая, и старательная. Крапивы больше других ребятишек на суп рвала. Надо бы тебя сводить к бабушке Авдотье Ивановне, а я вот в такую даль везу, а зачем, спрашивается?

– Ты, Лиза, знай, что тебя с Таней не положат в больницу. Она у тебя не пеленишна, грудь не сосет.

Я лежала на телеге в одном ситцевом платье, ничем не прикрытая. Лежала тихо и неподвижно. Говорить не хотелось, хотя я была в сознании. Мама с Иваном о чем-то разговаривали. Было тихо и пустынно кругом, только кое-где саполята докапывали картошку. (Саполята – это жители соседней с Ленском деревушки Саполово.) Хлеб на полях был убран, поля отдыхали. Постепенно осенние листья засыплют все: дороги, тропинки, поля. Поля уснут на зиму. Красота этого высокого голубого неба восполняла скудность нашей земли. Я еще никогда не разлучалась с домом надолго, а сейчас не могла отчетливо представить, что со мной происходит. Болезнь сжимала меня, температура поднималась, слова не выходили из меня, я теряла свои силенки, знала только одно: мама любит меня. Помню, она всегда смотрела на меня с умилением, восхищением и улыбалась, как завидит меня издали.

Сейчас ее печальные большие зеленые глаза угасли, смотрели на меня устало и с тоской. Мне было жаль ее, ведь она всегда казалась маленькой и беззащитной. Когда я болела, а болела я в детстве очень часто, и всегда тяжело, мне было не по себе, я чувствовала какую-то вину перед ней за то, что опять заставляю ее страдать. Разве мало она мучается и живет «ни Богу свечка, ни черту кочерга».

– Таня, если меня не оставят с тобой, так ты не вой шибко, а слушай врачей, да все исполняй, как велят, вот оклемаешься быстро, а как мне сообщат, что ты встала на ноги, так опосле, может, опять с Иваном прибудем за тобой.

Но проводник возразил:

– Не, как поправится, так ногами придется бежать. Лошадь из колхозу едва ли здоровой дадут. Счас и то вон какую доходягу дали, понужнуть нельзя, то и гляди падет, и поминай как звали. Которы лошаденки покрепче, те на работе, а эту хоть на себе тащи. Да ты не горюй, Таня, до невест далеко, все заживет.

Помню, что пила я с трудом, так как не могла глотать.

Оба моих проводника были жалостливы и просили меня крепиться. Мама беспрестанно гладила меня да приговаривала, что будет просить у Бога здоровья и обязательно попробует уговорить врача: может, тот оставит ее на денек со мной.

Телега скрипела все сильнее, трясла нас по шашибарнику [3] .

Все ждали, что в лесу дорога направится. Но в это самое время телега скрипнула так, что что-то внутри ее хрустнуло, потом раздался глухой звук в колесе, она враз и сильно наклонилась на один бок. Угол телеги, где сидел Иван, вмиг осел. Внезапно Иван упал с телеги на землю. Костыли его слетели, я покатилась. Мама схватила меня. Проводник выругался громко, посмотрел с земли под телегу.

– Все, приехали, поворачивай оглобли назад. Ось у переднего колеса изломалась. Никуда не уедешь теперь на трех колесах, да в такую даль. Как будем добираться обратно? Не было печали, так черти накачали.

3

Шашибарник – очень неровная, вся в рытвинах и ухабинах дорога.

Может, оно и к лучшему.

Мама положила меня на сухую траву у дороги, а сама стала помогать бедолаге. Одно колесо сняли совсем. Дырявая, старая телега сразу набекренилась.

– Так не хотела я ехать, как в воду глядела. И зачем согласилась? Только зря Таню натрясла. Ладно, хоть от Ленска недалеко отъехали. А чё, подладить-то никак нельзя? – Мама вытирала слезы.

– Чё мы с тобой, Лиза, подладим? У нас один не тянет, а другой – не везет. Ране-то и вовсе больниц не знали, а ведь как-то жили люди.

Мама перестала плакать. Знала, что слезами горю не поможешь. Мы все разместились на одном боку, вместе с костылями и большим колесом. Домой ползли еле-еле, дорога казалась длинной, хотя до дому было всего километра два с половиной. Я уснула, наверное, от тряски или от счастья, что буду неразлучна с мамой. Проснулась у дома. Больную внесли на руках в избу и положили на лавку.

– В больницу не пойду, все равно не помогут. Хотели бы помочь, так ране бы помогли, а то отказались, спихнули нас от себя подале. Пойду лучше к матушке Елизавете Александровне. Боле идти не к кому.

Матушка пришла тут же, внимательно обсмотрела меня.

– У Тани свинка. Все дети ею болеют. Только Таня болеет очень тяжело, так как она ослаблена.

Мама тем временем оправдывалась перед ней за то, что снова пришлось потревожить пожилого человека. Матушка годилась в матери моей маме. Это была сухонькая, благородного вида седая старушка с живыми глазами и мягкими движениями. Говорила она тихо, обдуманно, не употребляла в речи лишних слов. Имела приятный голос. Весь ее внешний вид вызывал уважение. Как приятно жить рядом с хорошими людьми! Их сад упирался в наш двор, но мне никогда не приходило в голову забраться в него, да и мама всегда наказывала: «Не вздумай покаститься [4] , Таня. Потом ведь и за помощью не обратишься, стыдно будет. И запомни крепко: нечего на чужую кучу глаза пучить».

4

Покаститься – совершить дурной поступок, замараться.

Мама пожаловалась матушке, что колхоз дал худую лошаденку, которая сам не знаешь «то ли дорогой падет, то ли довезет».

– Проводник был хороший, я на него не посудачу. Добрый, говорит рассудно, но не могутный мужик, да и неопытный по молодости. Другой бы чё надо, так с собой взял да починил бы ось, а чё с калеки взять? Как говорят, «счастье – на крыльях, а несчастье – на костылях». Такой сам себе не рад. На одной-то ноге далеко не ускачешь.

Мама, помнится, еще много всего наговорила, а после заключила, что, видно, Богу было угодно не ехать нам в Благовещенск.