Живые и мёртвые

«Рыжеволосый бывший «моряк» отличается тем, что пробудил общенациональный интерес к заурядной бензоколонке в Янки-Сити. Какая газета не сообщала о многочисленных событиях, сконцентрированных вокруг этой бензоколонки? Его победе не позавидуешь. Учитывая его комичность и очевидную непригодность к должности мэра старого Янки-Сити, нельзя не восхититься его поразительной смелостью и упорством. Он преодолел целое море трудностей. Из тысячи передряг он вышел непокоренным, с непоколебимой решимостью добиться цели. Невзирая ни на что, он находится в приподнятом состоянии духа, а язык его необуздан, как и всегда. Вероятно, было бы хорошо, если бы «крупные шишки» прекратили свою войну с неукротимым рыжим. Бигги пригрозил баллотироваться на пост губернатора. Еще немного враждебного противостояния, еще один-два штрафа, еще одно-другое тюремное заключение, и его того гляди действительно изберут».

Бигги-человек, живущий и действующий в Янки-Сити, в значительной степени растворился в той разросшейся и чрезвычайно изменившейся героической фигуре, в которую он был преобразован прессой и другими средствами массовой информации. Хотя каждый компонент этой популярной фигуры базировался на каких-то фактах, эти немногие цитаты из писем от почитателей Бигги ясно говорят о том, что его значение для них, даже будучи глубоко личным, выражает коллективные ценности, надежды и страхи, желания и тревоги американского народа [77].

Мученик и клоун

Когда Бигги и его мать сажали в тюрьму, он яростно негодовал. Он чувствовал, что с ними обошлись несправедливо и что судьи вели себя нечестно; он публично заявлял, что его приговорили к заключению не за преступление, а по политическим мотивам. Временами он чувствовал и вел себя как мученик.

Когда человек сидит в тюрьме, его чувства и представления о том, что он собой представляет как личность в нашем свободном обществе, оказываются оскорбленными, его свобода существенно ограничивается, у него отбирается право на самостоятельное действие, и он всегда находится во власти других и им подчинен. До тех пор, пока общество верит и чувствует, что заключенный совершил предосудительное действие, за которое был справедливо осужден и приговорен к наказанию, эта подчиненная, своего рода рабская роль представляется оправданной. Но когда, в представлении сообщества, свободный гражданин теряет свободу из-за несправедливого приговора, его положение заключенного обычно стимулирует сочувствие публики и повышает его личностный статус. Как человек, принесший себя в жертву моральным или гражданским принципам, он может превратиться в мученика.

Чтобы завоевать полное признание собственной группы или общества в целом, мученик должен пожертвовать своей свободой, жизнью или каким-нибудь другим дорогим объектом во имя морального или священного принципа, основательно возвышающегося над обыденным уровнем рыночной площади; или же он должен принести эту жертву ради высокоценимого института, представляющего большую моральную ценность. Иногда он может приобрести ореол мученичества и стать жертвенным символом лишь для какого-то сегмента населения или для тех, кто принадлежит к какой-то особой классовой прослойке. Когда в обществе появляется эта роль, это всегда означает, что в культуре присутствуют противоборствующие ценности и что некоторые группы в достаточной степени дифференцировались от остальных, чтобы использовать этот символ для укрепления своей внутренней сплоченности.

Мученик — это человек, принесший себя в жертву во имя своей группы. Представляемая им группа может занимать подчиненное положение; она может быть сильна моральной властью, но слаба в политическом и материальном плане. Идеальным материалом для формирования образа мученика является, однако, человек с высоким статусом, чье собственное высокое социальное и политическое положение гарантировано, но который, тем не менее, идентифицирует себя с людьми зависимыми, социально находящимися на низшей ступени и ради них приносит себя в жертву, уступая моральной силе высших духовных ценностей. Для своего класса такой человек может оказаться предателем. Если определение его поведения вышестоящим классом будет принято как официальное и правильное, то со временем мученик может превратиться во внушающего отвращение предателя.

Если перейти к другой крайности, то там мы имеем клоуна. В обычной жизни человек, исполняющий ради достижения каких-то своих целей роль клоуна, вступает в очень опасную игру. Он может оказаться окружен символической стеной, которую сам возвел вокруг себя в установках других людей. Если он не управляет как следует переносом нападения с себя на те мишени, которые он выбирает, его нападение может обратиться против него самого; если люди направляют свой смех не на выбранные им мишени, а на него самого, все его надежды могут быть разрушены. Для успеха столь опасного предприятия исполнитель должен быть очень искусным, а его аудитория — восприимчивой и готовой повеселиться. Действия Бигги поначалу пробуждали смех: над его недругами, но также и над ним самим. Хотя это было серьезное достижение, для осуществления одного из его устремлений этого, тем не менее, было еще недостаточно. Его аудитория «взрывалась смехом», но при этом явно недостаточно росло уважение к тому, что он сделал. Если шут, в привычном понимании слова, хочет повысить свое положение в глазах тех, кто смеется, то его проделки должны направлять смех на других, а на него самого переносить часть того уважения, которое обычно оказывается объектам его нападения. Он должен продемонстрировать, что обладает некоторыми из тех талантов и частью той социальной силы, которыми восхищаются его собратья.

У Бигги было много ценных качеств. Он был энергичным, честным, трудолюбивым, мужественным, он был бойцом и жертвой несправедливости; тем не менее, ему явно недоставало многих необходимых атрибутов такого рода гражданина, который бы рассматривался большинством в качестве подходящего кандидата на высокую должность. Более того, многим из тех, кто принял его как мэра, оказалось довольно трудно представить тот его образ, который он и они сообща создали, в губернаторском кресле или на месте сенатора в Конгрессе.

Традиционному клоуну до сих пор сопутствует аура его прежнего значения. Это не только цирковой паяц, развлекающий детей своей притворной тупостью и совершающий проступки, направленные против внешних приличий. Для некоторых он идентифицируется с вульгарным типом прежних дней: невоспитанным хамом, неотесанным болваном из лесной глуши, тупым деревенщиной или простаком из бруклинских доков. Персонаж радиопародий, обладающий так называемым бруклинским акцентом, может идентифицироваться как человек забавный, часто недалекий, общественно отсталый и, следовательно, происходящий из социальных низов. Он может быть дураком, чьи бессмысленные поступки определяются неисправимой тупостью; либо его поведение может быть всего лишь маской, надеваемой ради того, чтобы дурачить благопристойных, благочестивых и лицемерных людей, носящих социальные маски притворных добродетелей. Ради достижения драматических или социальных целей маску клоуна может натянуть на себя каждый, независимо от того, какую роль он исполняет. Мудрый и добродетельный, слабый и сильный, добрый и злой — все могут быть дураками либо в действительности, либо надевая эту социальную маску в своем социальном или театральном окружении по собственной воле или под влиянием действий других.

Те, кто потешается над дураком, обычно чувствуют свое превосходство над ним; своим смехом они претендуют на наличие у себя тех добродетелей, которыми тот обделен. Если он умеет направлять смех аудитории на мишени своего нападения, то иногда может ниспровергать высшие общие символы и поднимать самоуважение своей аудитории. В силу ощущаемого отсутствия в нем морального чувства и здравого интеллекта он способен снимать напряжение у тех, кто смеется, доставляя косвенное удовлетворение их затаенным страстям и желаниям. Высокоценимая роль героя-трикстера, которую мы находим во многих культурах и цивилизациях, в значительной степени базируется на освобождении от моральных и логических ограничений [139a]. Рассказы о возмутительном поведении трикстера — опрокидывающие моральный порядок, приводящие в шок благовоспитанных людей и выставляющие в дурацком виде власть имущих — возбуждают смех; этот смех позволяет аудитории рассказчика испытать удовольствие, переступая границы вместе с нарушителем и одновременно осуществляя сатирическую санкцию против тех самых поступков, которые она таким образом косвенно совершает. Сила смеха направлена одновременно и вовне, и внутрь: как внешняя социальная и психологическая сила, она служит поддержанию правил и контролирующих рычагов морального и социального порядка, внутри же выполняет функцию освобождения человека от некоторых его морально порицаемых и саморазрушительных желаний.

Когда смех, высвобождаясь, обращается на клоуна, который сам же его инспирирует, накопившиеся и прорывающиеся таким образом наружу ненависть и враждебность направляются, по-видимому, на подсознательные образы внутренней жизни индивида. Это могут быть образы власти, безответной любви или, на более сознательном уровне, образ собственного «я». Поскольку эмоции связаны с частным миром индивида и с переживаемыми им удовольствиями и страданиями, то такой смех является очистительным, «заставляет вас почувствовать себя хорошо», а к символу, сыгравшему роль спускового крючка в его высвобождении, проявляется благожелательное или даже нежное отношение. Внешний мир становится «лучшим» и более вознаграждающим, ибо «лучшим» и менее самокарающим становится внутренний мир индивида. В этой символической ситуации сатирическая санкция применяется позитивно и вознаграждающе [114d].

Таким образом, клоун может открыто или подспудно направить смех и чувство враждебности на мишень своего нападения, например, общепринятое правило, роль или социальный институт; либо он может заместить собой в бессознательном зрителя что-то иное, возбудить в нем враждебные чувства и направить их на тот объект, который он замещает.

Дети, получающие прямо-таки глубочайшее удовольствие от лицезрения клоунов в цирке, одновременно, в мире своих фантазий, могут смеяться над взрослыми, которые для них настолько же нелепы и ни на что не годны, насколько дети хотят их такими видеть и иногда видят. Взрослые менее способны к таким переживаниям.