Живым не верится, что живы...
Шрифт:
Да, о том, что сказал Сталин о военных мемуарах Василевскому, мы тогда, конечно, понятия не имели, правда, кому надо, можно не сомневаться, донесли его соображения, которые выполнялись как самый строгий приказ. У меня в памяти только одна тогдашняя книга нелюбезного вождю жанра — «Люди с чистой памятью» Петра Вершигоры, больше ничего не могу вспомнить…
Я коснулся литературных дел, но только потому, что они проливают ясный свет и на нечто более общее и важное — атмосферу времени, воздух, которым все мы тогда дышали.
Очень быстро дискредитирующие фронтовиков мероприятия стали привычным, обыденным порядком вещей, повседневной житейской прозой. Одно звено соединялось с другим, образовывалась какая-то цепь. Смутно чувствовались общая режиссура, единый замысел. Но тогда только чувствовались… Я говорю о тех далеких годах еще и потому, что многое потом повторялось, этот дух и методы утверждались как бы навсегда, превращались в государственный канон…
Недавно впервые полностью опубликовано выступление Сталина на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б) 9 августа 1946 года, где обсуждались журналы «Звезда» и «Ленинград», где клеймили Ахматову и Зощенко. В воспоминаниях тех, кто присутствовал на этом судилище, рассказывается, как разделывались с Ахматовой и Зощенко. Почти никто тогда не обратил внимания на то, что в выступлении Сталина был еще один сюжет, который прямо не был связан с главными «объектами»
И если жестоко расправлялись с теми военачальниками, кто обрел в войну громкое имя, то обычных ее участников и в грош не ставили — кто они такие, пусть и не подумают что-нибудь требовать, на что-то претендовать.
Да, страна была в трудном положении, но и при всех тяжелых обстоятельствах пенсии инвалидам все-таки были совсем нищенскими, существовать на них было невозможно. А ведь многие калеки не могли из-за увечий вернуться к довоенным профессиям, молодые, в сущности попавшие на фронт прямо со школьной скамьи, никакой профессии вообще не имели. Но на государственном уровне никто толком не занимался их жизненным устройством, на самотек это было пущено. И пошли в пригородных поездах и электричках калеки с протянутой за милостыней рукой. Их было много, очень много. Никогда не забуду несчастного без обеих рук, который держал в зубах козырек кепки, куда бросали мелочь. А коляски-самоделки на подшипниках для безногих — впрочем, в один прекрасный день «колясочников» выставили из Москвы и Ленинграда, чтобы не омрачали своим видом начальство. В бюрократическое измывательство превращен был сам процесс получения пенсии инвалидами — многие повторили судьбу гоголевского капитана Копейкина: не думай, что у тебя есть какие-то права, тебя могут, если повезет, милостиво облагодетельствовать тем, что на самом деле тебе и так полагается, а могут тебе и по шее дать — и ничего тебе не поможет, не найдешь даже кому и на кого жаловаться… В первые послевоенные годы был установлен такой порядок освидетельствования инвалидов: все, даже те, кто потерял на фронте руку, ногу, глаз, должны были каждые полгода — словно они могли отрасти — проходить ВТЭК. Без этого пенсия не возобновлялась. А каково было калекам, живущим в селах, добираться к определенному дню в районные центры, где заседала ВТЭК!
Нет, не понаслышке мы знаем, что в реальности представляла собой сталинская неустанная «забота» о ветеранах войны, о которой нынче произносят громкие пылкие речи на митингах «патриотов» и «левых».
Не хочу быть ложно понятым: я вспомнил о прошлом не для противопоставления дням нынешним. О сегодняшнем положении дел, о том, что и как оно повторяет из того безрадостного прошлого, когда к участникам и инвалидам войны относились как к быдлу, с которым можно не считаться, от которого разными способами надо избавляться, речь впереди…
Стоит, однако, выяснить, почему Сталин (здесь, пожалуй, точнее было бы говорить сталинский режим) с таким подозрением и страхом относился к фронтовикам. Ведь это были люди, которые не на словах, на деле, не щадя себя, защищали родину. Сейчас очень часто говорят, что страх у наших властителей вызывало то, что участники войны увидели, что во многих странах, которым мы должны были нести освобождение от фашистов, живут лучше, чем мы. Наверное, как это поразило освободителей, которым долгие годы внушали, что мы живем прекрасно, а за рубежом сытая жизнь только у помещиков да капиталистов, какие породило настроения, с тревогой докладывали «наверх». И тут одна из причин того, что вскоре начавшаяся кампания борьбы с «низкопоклонством» сразу же достигла своей тупостью и мракобесием геркулесовых столпов, породив великое множество анекдотов, часть которых, не потеряв актуального смысла, дожила до наших дней. Понятно, что этот зарубежный опыт армии сыграл свою роль, определяя отношение властей к фронтовикам, но в «зарубежном» походе участвовали не все, кто воевал, было немало и тех, кому пришлось из-за ранений кончить армейскую службу раньше. И в некоторых странах — в разоренной войной и оккупацией Польше, в бедняцкой Румынии — положение немногим отличалось от нашего, разве что «колхозного» опыта у них не было.
Я хочу этим сказать, что у властей была и другая, как мне кажется, более важная причина настороженно относиться к людям, вернувшимся с войны. Вспоминая самую тяжелую пору вражеского нашествия, Илья Эренбург в своей мемуарной книге свидетельствовал: «Обычно война приносит ножницы цензора; а у нас первые полтора года войны писатели чувствовали себя куда свободнее, чем прежде». Здесь речь идет не только о присмиревшей в тяжелое время цензуре: правды жаждал сражавшийся за свою независимость и свободу народ. Она была ему нужна как воздух, как нравственная опора, как духовный источник сопротивления. Вот и цензура с этим вынуждена была считаться… И не только писатели почувствовали себя свободнее, то было возникшее мироощущение людей, осознавших, что защищают, за что сражаются. Ощущение обретаемой, осознаваемой в ходе ожесточенных сражений свободы возникло у многих, очень многих людей. Василь Быков писал, что во время войны мы «осознали свою силу и поняли, на что сами способны. Истории и самим себе мы преподали великий урок человеческого достоинства». Этот важный итог пережитого в трудную годину бедствий изменил мироощущение многих (я бы осмелился даже сказать народа).
Глубинным источником того общественного подъема, который потом условно маркировался XX съездом КПСС и долгое время считался как бы свалившимся откуда-то с неба или следствием спонтанного «волюнтаризма» Хрущева, была происходившая, особенно в первый период войны, стихийная неосознанная десталинизация. Вера в непогрешимую мудрость и ясновидение вождя была тогда основательна подорвана нашими тяжелыми и постыдными поражениями. Воевавшие в ту пору на себе, на своей шкуре почувствовали, каким обманом были сталинские предвоенные лозунги и пророчества. И не забыли, не могли забыть этих большой кровью оплаченных уроков. Ту кровавую кашу, в которую влипла страна (это вершившие судьбой государства, возведенные в почти обожествленный ранг мудрецы и прозорливцы завели нас
бог знает куда, в почти непроходимую историческую трясину), придется нам самим расхлебывать. Надеяться надо не на это высокое начальство, надеяться надо прежде всего на себя — вот чему учила война. То был дорого стоивший опыт, но он послужил началом освобождения от психологии «винтиков», «манкуртов».Вот поэтому они, видевшие пот и кровь войны на своих гимнастерках, надышавшиеся в смертельных боях свободой, дорожившие этим чувством, рассматривались Сталиным, а потом и его «наследниками» как главная опасность режиму. Не случайно Сталин в том выступлении 24 мая 1945 года, которое я уже цитировал, благодарил народ за терпение. Таким они хотели править народом — терпеливым, молча, безропотно подчинявшимся вождям.
Конечно, и фронтовики не все единым миром мазаны. Надо ли скрывать это? Были среди нас и те, кто после войны от невеселой жизни стал сильно «закладывать за воротник», спиваться. Были и те, кто приспосабливался, выслуживался, кому открылась «стезя» — сначала в разные партийные школы, потом в «начальство», правда, как правило, не в самое высокое (в вершинных эшелонах власти послевоенных десятилетий фронтовиков почти не было). Возникли и те, кто постарался свое «ветеранство» превратить в профессию, занимаясь пропагандой приукрашенного часто повторявшегося «героического прошлого». И не из-за них ли молодые люди стали в презрением говорить «участники Куликовской битвы»?
С приходом после смещения Хрущева к власти Брежнева началась тихая, на первых порах скрытая, но неуклонная ресталинизация, которая активно поддерживалась многими деятелями, занимавшими командные посты высокого ранга, открывшимися после истребительного тридцать седьмого года вакансиями, во время «оттепели» припрятавшими до поры до времени свои симпатии к сталинским порядкам. Был проделан ловкий маневр: народную память о войне, которая при Сталине находилась в загоне, но не могла быть истреблена, Брежнев решил поставить на службу подорванной при Хрущеве, сильно пошатнувшейся партийного-государственной идеологии. Был восстановлен как государственный праздник День Победы, с большой помпой отпраздновано ее двадцатилетие. На торжественное заседание был приглашен дважды побывавший в опале — при Сталине и при Хрущеве — маршал Жуков (что не помешало цековским и главпуровским деятелям самым наглым образом корежить его книгу воспоминаний, даже вписывая туда упоминание о Брежневе как о судьбоносном военном деятеле). Выпущена была специальная юбилейная медаль, которая вручалась участникам войны (потом, если я не ошибаюсь, такие медали выпускались к каждой юбилейной дате). История войны, если воспользоваться формулой Герцена, была «сведена на дифирамб и на риторику подобострастия». Во всю свою мощь заработала хорошо отлаженная государственная машина бездарной, казенной, лживой пропаганды. На роль главного героя Великой Отечественной назначили избранного вместо Хрущева нового руководителя партии и государства. Полковник, бывший начальник политотдела 18-й армии получил в 1966, 1976, 1978 и 1981 годах четыре золотые звезды Героя и высший полководческий орден «Победа», в 1976-м стал маршалом. Даже нельзя сказать, что было это задним числом, не могу подыскать подходящего слова для холуйской лавины наград; «малую землю» объявили решающей, поворотной битвой Великой Отечественной. Бесстыдству не было предела… Надо ли удивляться тому, что возникла большая серия анекдотов о выдающемся полководце Брежневе и «малой земле», сломавшей хребет гитлеровской армии? Анекдоты выражали мнение фронтовиков, мнение народа. Но не подумайте, что историей полковника, ставшего после войны четырежды Героем Советского Союза, может заниматься в наше время разве что телевизионная передача «Вокруг смеха». Только что в газете прочитал корреспонденцию из Новороссийска, в которой сообщается, что там в сентябре установили памятник Брежневу. В корреспонденции говорится, что идея создания этого памятника горячо поддержана ветеранами Отечественной войны, почетными гражданами города, бывшими ответственными работниками горкома и райкомов партии; правда, шли споры о том, где поставить памятник, в городе или на «малой земле», где Брежнев «воевал» (привычная целенаправленная подмена понятий — вместо «побывал», о чем свидетельствуют даже написанные от имени памятникообразующего персонажа мемуары, ставят героизированное «воевал»).
Должен заметить, что вообще, как недавно принято было выражаться, «процесс пошел»: в Петрозаводске таким же образом увековечили Андропова — но, конечно, не как многолетнего председателя КГБ СССР и краткосрочного генсека (это из серии наших первых школьных арифметических задачек: два пишем, семь в уме), а вроде бы за то, что был «с первых дней Великой Отечественной войны активным участником партизанского движения в Карелии» (так во всяком случае скромно характеризует его военные заслуги энциклопедия «Великая Отечественная война»). Из этой же серии задачек: два пишем, семь в уме… В Дзержинске поставили памятник Дзержинскому, и опять же, как утверждал один из руководителей тамошних властей, не как «чекисту, а прежде всего благотворителю, который создал здесь первую коммуну для беспризорников». И чтобы успокоить «налогоплательщиков», сообщалось, что деньги на памятники Брежневу и Дзержинскому пожертвовали какие-то добровольцы — состоятельные пылкие энтузиасты, не беспокойтесь, из бюджета, мол, заимствована самая малость… Свежо предание! Возбужденный открытием памятника в Дзержинске глава нашей Академии художеств заговорил (он был, однако, не первым, до него с таким предложением выступал мэр Москвы) о восстановлении памятника Вучетича на Лубянской площади. Это надо сделать, объясняет Зураб Церетели далеким от искусства людям, потому что «политика меняется, настроения общества меняются. А искусство остается». Вучетич же, убежден Церетели, который по роду занятий и должности президента академии вроде бы в скульптуре должен разбираться, создал «шедевр», в котором «все совершенно», в чем-то его Дзержинский даже превосходит «Давида» Микеланджело… Вот так!
Памятники — это в данном случае, как принято говорить в наших правоохранительных учреждениях, лишь «вещдоки», но они наглядно свидетельствуют о том, что мы двинулись вспять. Зловещие тени ЧК, Сталина, Брежнева, Андропова не оставляют нас в покое…
В «застойные» времена стали возводит непроницаемые заградительные барьеры правде. История войны была тем участком нашей духовной жизни, где поднявшая голову сталинщина начала наступать особенно активно и яростно. Сигналом для атаки послужил показательный — в качестве наглядного урока правдоискателям — разгром книги Александра Некрича «1941. 22 июня», внушалось, что она признана зловредной, подрывной «на самом верху». Что было равносильно приговору, который не подлежал обжалованию. Ни по материалу, ни по выводам эта добросовестная популярная работа не содержала ничего вызывающего, в ней не было никакой крамолы. Организованная по давно разработанной методе расправа — за отрицательной оценкой последовали свирепые «оргвыводы» (крупные неприятности обрушились не только на автора: Некрича исключили из партии и выгнали с работы, ему пришлось покинуть страну, но и на издателей — «просмотрели», и на тех историков, которые осмелились защищать книгу. Все это означало, что исследованию истории войны кладется конец, путь науке и добросовестным исследователям сюда закрыт.