Жизнь без шума и боли (сборник)

– Положите на стол портрет Цеслы, который вышила Анна, – просит он и почти не волнуется – но, увы, поперхнулся, крошка лимонного пирога вылетает из его искривленного в добродушном негодовании рта – аккурат на гобелен с изображением восемнадцати жирафов.

– Она вообще любила Африку, – мямлит кто-то из осиротевшей пятерки.

– И сарафанчик для Иды в жирафики вышила, – еще кто-то бубнит в надломленное ушко из фарфора.

– Вот смотрите! – рисует он над портретом что-то своей серебряной ложечкой (Ида тут же вынимает ложечку из его рук, чтобы он не залил чайными капельками работы пропавшей подруженьки). – Это лицо Цеслы, правильно? В смысле, Эмма вышивала Цеслу, да? Там даже вот вышито внизу «Це-сла», не подкопаешься. А теперь давайте ответим на вопрос: у кого из вас такое же лицо, как на портрете? Родинка на щеке – выпуклая, лимонного цвета. – Здесь у него изо рта вылетает еще один кусочек лимонного пирога, но уже почти специально, гастрономическая аналогия подкосила впечатлительный организм добродушной полицейской машины. – Крашенные хной рыжие волосы – вы же все седые, да? Одна Эльза последнее время какая-то русоволосая. Получается, что среди вас этого человека нет, правильно? Человек с портрета – пропал! Получается, что пропала Цесла! Но пропала-то, – торжествующе обводит их взглядом, – Эмма! Что это значит?

– Эмма все чувствовала, – шепчет Ида, самая набожная из шести. – И поэтому вышила свой собственный портрет. На добрую память оставшимся.

Ида плачет. Ида задыхается. У Иды – артрит. На прошлой неделе, когда Ида пропала, у нее не было артрита. Артрит был у Мармлы. «Значит, теперь Иду играет Мармла, – думает Ээ. – С другой стороны, разве не Мармла играет Иду?»

Когда Ээ приходит домой, он все записывает – кто в прошлый раз был Идой, кто в позапрошлый, у него для этих случаев заведена отдельная тетрадь. Протоколы и прочие бумаги он выбрасывает в мусорную корзину – он знает, что наутро старушки проснутся заново перемешанными (теперь седенькая с буколька-ми будет Анной, а плачущая Ида проснется старушкой по имени Мармла, обожающей фиалки, игру на ирландском свистке и дешевый мистицизм), пропавшая Эмма неожиданно вернется домой (все решат, что она вернулась ночью, на самом же деле Эммой в собственной же постели проснется вчерашняя Цесла), но на этот раз подружки недосчитаются Эльзы, самой тихой и доброй из них.

Эмма, Мармла, Эльза, Цесла, Ида и Анна. Все листы тетради расчерчены на шесть узеньких вертикальных полос. Ээ считает, что старушки сошли с ума. Старушки уже давно живут в этой квартире впятером – три из них, как ему помнится, друг другу кузины, еще две – чьи-то стародавние подруги, возможно, когда-то забежавшие на чай побалагурить; остаться в гостях навсегда – обычное дело в таком возрасте. Держатся они прекрасно – пекут пироги, слушают радиоприемник и смотрят по телевизору передачи о животных и черно-белые фильмы про инопланетян, иногда высаживают в садике около дома цветы или поливают деревья, отлично варят кофе и очень тепло относятся к Ээ. Они интеллигентны, они не расспрашивают его о том, почему он живет один и был ли он когда-нибудь раньше не один; с ними можно побеседовать о Боге или о книгах Достоевского, что для Ээ по сути одно и то же; они прекрасно следят за собой и деланно хихикают от неповоротливых комплиментов Ээ. Они ему очень нравятся. Возможно, он ценит их дружбу даже больше еженедельных выездов на рыбалку с сотрудниками. Тем не менее старушки сошли с ума.

Потому что их пять, а они думают, что их шесть.

И несмотря на их практически ежеутренний обмен ролями, именами и даже функциями (лимонный пирог авторства Эльзы в образе худышки с буклями ничем не уступает лимонному пирогу Эльзы-следующего-дня, толстенькой плаксивой брюнетки, которой раньше была, допустим, Ида), они обладают фиксированными именами – Ээ видел, как они ходят получать пенсию, у каждой есть свой собственный паспорт с именем Или они ими меняются ?

«Покажите мне паспорт пропавшей Иды», – говорит он невыносимо звонким апрельским утром, размешивая в кофе густую, гигантскую каплю малинового меда, наваренного свежепропавшей утренней жертвой, как мы теперь понимаем, на прощание, из своего скорбного чувства предвидения и некоего количества цветов и ягод. «Она ушла с паспортом», – поджимает накрашенные гуашью губы вздорная, задумчивая Эльза, на этой неделе живущая исключительно телесериалами (гуашь осталась со вчерашнего вечера, когда все пятеро – ох, простите, милые подруги мои, шестеро, – шестеро, шестеро, шестеро, шестеро, шестеро играли в театр и показывали осоловевшему от круглосуточной весенней рыбалки Ээ какие-то надуманные батальные сцены из, уверяли они, Шекспира). «Если уж человеку суждено пропасть, – думает про себя Мармла, – то он пропадает вместе с паспортом, какая ирония судьбы». Ее мысль бьется, как крошечная птица, в чашечке Ээ, и он выпивает ее до дна, морщась от ощущения какой-то бесхитростной, абсолютной в своей искренности ложности всего происходящего.

Ээ раскланивается с ними в подъезде и обещает непременно найти Иду-медиума, Иду-кудесника, мучающуюся предчувствиями скорой смерти Иду найти где-нибудь на пустынном хайвэе, растерзанную воображаемыми танками. Ему неловко из-за того, что он спрашивал Идин паспорт. Разумеется, понимает он, на их реальную жизнь эти паспорта никакого влияния не оказывают. Скорее всего, они вынимают их из пыльных чайных шкафчиков исключительно в честь пенсионных праздников и, не сверяя фотографии, все впятером выбегают из дома, облаченные в парадные белые шляпы, сплетенные кем? Кто из них лучше всех плетет пляжные шляпы? К черту, Ээ не может вспомнить – они ему предельно симпатичны, но кто из них сегодня кто, а кто из них сегодня исчез навсегда – вещи, которые он не в силах уразуметь.

Да и всю вышеописанную концепцию, если честно, он выводил на протяжении целого года – до этого ему казалось, что:

а) старушки затеяли какую-то веселую игру в исчезновение;

б) у них старческая амнезия (версия очень вероятная: на его дурацкие, как он потом понял, шутки в духе «А вы помните, как на прошлой неделе Эльза уже пропадала в качестве больной артритом и мучающейся от оторвавшегося тромба бабушки-смертника?» они смертельно обижались – смотрели на него такими цепкими, возмущенными лицами, что Ээ даже опасался, что они в отместку начнут пропадать парами-тройками);

в) кто-то из них на самом деле исчез и пора бить тревогу (к счастью, эта теория продержалась крайне недолго);

г) он в принципе очень одинок; возможно, ему следует завести собаку, невесту или аквариум с говорящими червями;

д) про червей он написал предыдущей ночью, когда был очень пьяный – ездили на озеро наблюдать нерест, что-то пили, жгли костер, а потом все разъезжались, уже утром, к своим женам и детям и притворно злились: «Вот мне моя задаст, а!» «А мне ничья не задаст, – записал Ээ той ночью прямо под червями, – мне ничья – в смысле, я сыграл с небытием в какую-то нехорошую игру, и теперь ничья, мне полная ничья».

Закончилось все это в конце апреля, в день рождения Шекспира. Ида тогда собиралась ставить небольшой домашний спектакль «Жить и умереть в один день» по собственному сценарию, интерпретирующему жизнь и увлечения великого британского драматурга (Шекспиром и театром в принципе увлекались то Ида, то Цесла, с опасным безразличием и даже каким-то бесшабашным задором меняясь творческими биографиями). По всему подъезду были расклеены афиши, которые Ээ помогал Иде раскрашивать и украшать бумажными цветами («Ида – специалист по бумажным цветам», – записал он перед сном в своей тетради, в разбухших хитросплетениях которой он уже не пытался разобраться, но по привычке записывал всю информацию о новых привычках и интересах своих туманных, непостоянных подруг) в ту ужасную ночь, когда Мармла пошла в магазин за скотчем и пропала навсегда (в данном случае «навсегда» обозначало душный, опасно августовский вечер 22 апреля). «Навсегда в любом случае длится один-единственный вечер, просто этот вечер никогда не заканчивается», – записал он чуть ниже, зная, что никогда не перечитает ни одного собственного слова, и лег спать, распахнув все форточки.

А утром исчезла Эмма.

Хотя вообще-то по всем правилам была очередь Анны.

«Что-то здесь не так», – понял Ээ, когда пришел к ним на кофе и узнать, как дела со спектаклем и много ли соседей пожелало приобрести билет (цена была символическая – какие-то фрукты, возможно, конфеты или дешевый грушевый чай в пачках, продающихся за углом на восточном базарчике).

«Эмма ушла», – подумал Ээ, но Эмма не ушла, Эмма была здесь, рядом, он чувствовал ее хрипловатое дыхание (когда-то Эмма злоупотребляла курением трубки), но не понимал, где она сейчас, кто из них Эмма, и это неожиданное неумение отличить, разобраться, его подкосило, как предательство.

– Прекрасный, замечательный день! – напевала Цесла (???), копошась у плиты.

– Эмма ушла? – тихо спросил он, трогая ладонями скатерть.

Они загалдели: никто не ушел, вы что, мы все тут, всё в порядке, дорогой Ээ, вот собственно и печенье готово, это, между прочим, именно что Эммочкино фирменное печенье в виде различных птиц, она в юности была орнитолог, а потом стала просто любитель птиц, такое иногда случается, когда мы предаем свои научные интересы, мы потом обречены их до глубокой старости выпекать, грустное дело, да.