Жизнь без шума и боли (сборник)

Ээ почувствовал, что ему не хватает воздуха.

– Давайте выйдем, прогуляемся, сходим в парк, – сказал он умоляющим голосом. – Давайте выйдем, ну пожалуйста. Давайте выйдем, и вы всё поймете. Пойдем в парк, в парк кормить уток, вы ведь без меня часто ходили все вместе кормить уток, а теперь вот и я с вами пойду, давайте пересыпем печенье в кулек и пойдем, потому что я все понял, я наконец-то все понял, но мне надо показать, показать…

Его никто не слушал. Старушки на удивление быстро собрались, похватали разноцветные сумочки и весенние шляпы и, заполнив каменное русло подъезда своим тихим щебетанием о том, какой сегодня прекрасный, замечательный день, высыпались на улицу, как янтарный песок.

Ээ вышел последним. И снова почувствовал, что задыхается.

– Итак, – начал он, – вот что я вам скажу. Посмотрите сейчас на меня внимательно. И на себя тоже посмотрите. Пускай вообще каждая посмотрит на ту, которая стоит рядом, и можно даже не думать об именах, это не важно. И не притворяйтесь, очень прошу. И я ведь, я ведь хочу вам помочь, потому что я ВАМ же это пытаюсь как-то объяснить. Спокойно. Спокойно. – На самом деле он сам себе говорил «спокойно», испытывая невыносимое желание упасть на асфальт и начать грызть его и перебирать его руками, как некую монолитную драгоценность. – Я все понял. Вот в чем дело, хорошие мои. Я все понял. Про эти исчезновения и вообще. И почему вас всегда пять, а надо, чтобы шесть. И вообще шесть. Действительно, шесть. Вот сейчас давайте, давайте я вам покажу: вот Анна, так? – (Кивок.) – Вот Ида, правильно? Я хорошо знаю Иду, вот она. – (Кивок.) – Цесла, милый дружочек мой, это ты. – (Кивок.) – Мармла, привет, это ты. – (Кивок.) – Эльза держит в руках кулек с печеньем, разумеется. – (Кивок.) – Пять. Всё. Посмотрите по сторонам. Вас пятеро. А где Эмма? Эмма где, спрашиваю я вас?

Старушки просияли и даже умолкли на несколько секунд, прогремевших в сознании Ээ подобно трубе Судного Дня (ему даже стало немного неловко), и вновь принялись щебетать: ой, а мы-то забыли Эммочку, какая чушь, совсем не обратили внимания, а Эммочка, видимо, не успела собраться, как странно, выходила же вместе с нами вроде бы, в коридорчике вместе толклись, надевала эти свои глупые синие сандалеты, которые у нее еще со времен Первой мировой, солдат какой-то подарил, или сменяла на кулек сахару у спекулянта какого-нибудь, она всегда самая предприимчивая была, из любой ситуации выкручивалась; видимо, она шаль найти не может, ветрено же, мечется сейчас по дому и ищет шаль, мы сейчас за ней сбегаем (скрип двери подъезда).

– Нет. Не надо, – сказал Ээ, понимая, что говорит что-то бесповоротно страшное, возможно самое страшное, что он вообще когда-либо говорил. – Я сам схожу за ней. Подождите пять минут, хорошо? Я сейчас сбегаю за Эммой – наверняка она и правда ищет шаль – и вернусь. А вы подождите.

Ээ вошел в дом… Поднялся по лестнице. Зашел в квартиру старушек (действительно, она даже не была заперта – будто кто-то и впрямь остался там, внутри). Прошел через все комнаты. Никого. Заглянул в кладовку – нет. Спальня. Ээ заглядывает в спальню, закрывает дверь. Потом снова заглядывает в спальню, снова закрывает дверь. Потом говорит: «О господи». Потом говорит: «Ох», – и заходит в спальню, зажмурившись.

На кровати лежит что-то не совсем понятное. Скорее всего, это и есть Эмма – но понять довольно-таки сложно, потому что Эмма, возможно-Эмма, скорее-всего-Эмма пришла в относительную негодность. «Прекрати врать себе, – думает Ээ, – в абсолютную, в абсолютную негодность». Эмма лежит здесь уже давно – «Боюсь, – страшным шепотом думает вслух Ээ, – уже несколько лет лежит. А ведь надо вызвать полицию, – понимает Ээ. – Ну, по сути, я ведь и есть полиция», – вдруг понимает он, и его начинает трясти. Стараясь не смотреть на то, что, несомненно, и есть Эмма, и стараясь не думать о том, как им это удалось, Ээ подходит к окну. Его душат слезы – видимо, из-за слез ему так тяжело, невыносимо тяжело дышать.

– Я подозревал, что все именно так, – сказал он Эмме. – Это же проще простого – шесть и пять. Шесть минус один – будет пять. Но когда при этом вас по-прежнему шесть, можно эти шесть довольно-таки просто включить в пять, только соблюдать какую-то очередность. Я по очередности этой вас и вычислил, понимаешь? Правда, я не подозревал, что все вот так вот грубо и прямолинейно – уложили, заперли, не хотели прощаться, остались все вместе, неразлучные и прекрасные. Эмма, ты меня слышишь? Слышу, – сказал он вслух. – Точно? – переспросил он. – Точно, – ответил он. – Я ужасно одинок, – говорит он Эмме. – Мне смешно это слушать, – говорит он. Он пожимает плечами и выходит из комнаты, запирая дверь на спрятанный под ковриком ключ.

* * *

Эльза, Ида, Цесла, Мармла и Анна видят Эмму, выходящую из подъезда, и говорят ей:

– Прекрасный, радостный день!

– Прекрасный, радостный день, – повторяет Эмма. – Девочки, вы уж извините. Я просто шаль искала – копалась, копалась, всё перерыла, нет шали, а потом поняла, что шаль-то эту мы еще прошлой весной выкинули, ну и вышла вот просто так.

Эмма спрашивает у остальных старушек, куда делся Ээ, который так зазывал их на эту прогулку, а теперь куда-то делся. Старушки объясняют, что Ээ вернулся в дом за ней, за Эммой, но Эмма-то теперь вот тут, здесь, а Ээ куда-то запропастился.

Они ждут его десять, пятнадцать, двадцать минут. Через час Мармла начинает задумчиво теребить пальцами края своей оранжевой шляпки.

– Ээ пропал, – говорит она.

Все с ней соглашаются: вот незадача, был такой обходительный, такой внимательный, настоящий друг, всегда выслушивал, всегда все запоминал, смешной такой, пухлый, добрый и одинокий, но при этом была в нем какая-то внутренняя твердость, какой-то стержень был, а теперь вот нет ни Ээ, ни этого стержня, теперь этим стержнем, наверное, кто-то пишет романы и повести в сумрачной книге небытия, а сам Ээ – а где он сам, собственно?

Проходит еще час. Они поднимаются в квартиру, старательно обыскивают каждый ее угол, потом заходят в квартиру к Ээ (какой он доверчивый, грустят они, даже квартиру не запирал), бродят по комнатам, читают пресловутую тетрадь с его записями, вспоминают, как им было хорошо всем вместе, когда они сидели на кухне и пили чай с лимонным пирогом, но, как ни прискорбно, Ээ куда-то запропастился, придется признать невероятное и пойти, как и договаривались, вшестером в сад кормить уток печеньем.

– Как это страшно, как это нереально! – хныкала Анна всю дорогу, притворно хромая на правую, более юную ногу. – Пропал, исчез, сгинул! Я теперь боюсь, что мы его вообще никогда в жизни не увидим!

Анна оказалась права: они больше никогда не видели его, но как-то достаточно быстро пережили эту трагедию неожиданного исчезновения, потому что на этом все исчезновения в принципе закончились. Каждое утро по их огромной летней квартире распространялся ослепительный запах свежего лимонного пирога, и каждый день, каждый их новый день был по-настоящему прекрасным и радостным.

Означение

Все началось с собаки: собака начинает и выигрывает (новую жизнь? кусок хлеба с маслом? сальный плевочек котлеты из прорезиненного кармана? вечную любовь новых друзей?).

– Мою душу в шахматы? Гигантскую кремовую розу с еще не готового торта? – вслух спросил Ободов у собаки.

Собака по-цыгански повела плечом, какими-то колесящими, подметающими воздух движениями подошла к Ободову и уселась ему на ботинок.

«Это шотландская овчарка, – с облегчением подумал Ободов. – Хорошая, красивая собака. Видимо, кто-то из начальства взял с собой, но сбежала из душного кабинета и бродит по фабрике: ну и умница, солнышко этакое на моей ноге (теперь ботинок будет чист – а как бы на другую ногу ее, так же дружелюбно ерзающую, усадить?), вот бы и правда угостить кремом».