Жизнь – что простокваша
Шрифт:
– А завтра родительский день!
– И что с того? – удивилась Иза, в которую был влюблён Шура.
– На кладбище пойдём, наедимся.
– Как это?
– У вас, у немцев, нет что ли родительского дня?
– Не знаю. А что это такое?
– На могилки к родным и знакомым приходят с едой, угощают друг друга – за помин души.
В разговор вмешался светлокудрый Коля Маллаев.
– А жена директора школы каждый год кутью приносит. Кто завтра с нами? Там столько вкуснятины будет!
– Хорошо бы, – вздохнула Валя, – но если узнают, из школы исключат.
– Не узнают! – обнадёжил Коля. –
– Давайте все и пойдём. После уроков в яру соберёмся.
Соблазн попробовать незнакомую кутью оказался выше страха перед исключением, и мы с Изой составили детям компанию.
На кладбище не более десяти женщин. Сидят в разных местах, каждая – у своей могилки. Издали доносятся причитания и плачи. Подходим, молча останавливаемся, иногда надолго – ждём, пока женщина прекратит надрывно-печальное завывание, что проникает в грудь и там застревает. Наконец, плакальщица тяжело поднимает голову, укутанную в тёмную шаль, мрачно оглядывает нас и, облюбовав кого-то, молча протягивает белый кусок запашистого домашнего хлеба, яйцо либо пряник, а иногда и лакомство – квадратные карамельки-подушечки».
У Шуры Логинова и Али Мешковой угощений больше всего. Их жалеют: «У вас отцы погибли».
Каждый, кроме нас с Изой, что-то уже жуёт.
– Почему нам не подают? – недоумевает Иза.
– Вы позади становитесь и руки не протягиваете! – предполагает Коля Маллаев.
– Давайте за ними встанем, им же тоже хочется! – жалеет нас Шура.
У следующей могилки нас вытолкнули вперёд. Но… не скрывая неприязни, женщина отвела наши руки и подала большой кусок белого хлеба стоявшему позади Шуре Логинову… Наклонилась, достала крашеное луковой шелухой яйцо и подала Вале через наши головы.
Унижение, боль, обида… Всё смешалось. На глазах слёзы, но мы держимся, будто это не задевает… Улыбаемся и объясняем, что дома нас потеряли. Дети просят остаться. Шура разломал ломоть хлеба, Валя дала крашеное яйцо, и мы поплелись за детьми. Дошли до могилы, где на траве сидела жена директора школы – красивая, аккуратная дородная женщина в чёрном кружевном шарфе. Оглядела детей, улыбнулась нам с Изой:
– А вы что сзади встали? Подходите смелее, становитесь полукругом. Кутьи на всех хватит! – и на свежий лист лопуха наложила всем по большой ложке. – Подходите, подходите!
Улыбнулась, подала нам по яйцу, повернулась к женщинам, что сидели неподалеку:
– Дети не виноваты…
И подавать нам начали наравне со всеми.
Хотелось знать, где раздобыла она рис и изюм. Всезнающий Коля пояснил:
– Говорит, в Кулунде достала.
Поздним вечером мы заявились домой с полными руками гостинцев, но, вместо похвалы, нас ожидала взбучка.
– Как вы могли?.. А если из-за этих яиц исключат из школы? – негодовала мама.
– Тогда и других исключат – нас уговорили.
– Нечего уговорам поддаваться – у них отцы на фронте погибли!
– И у нас папа погиб, – нашлась я.
– Но не на фронте – в трудармии!
Так день поминовения помог понять, что трудармия – это позорно. С того времени я никому не говорила, что отец нашёл в ней свою смерть –
молчала.– Нам есть хотелось, а мы всё домой принесли. Ругаешься… – накуксилась Иза.
– Ну, ладно, – и сменив гнев на милость, мама принялась расспрашивать, выпытывая подробности.
Мы рассказывали, перебивая друг друга…
– Плохо подавали, потому что ни капельки на оборванцев не смахивали! – решила я.
– А другие «смахивали»? – удивилась мама.
– Ещё как! Они переоделись и явились, как попрошайки, грязные, а Коля ещё и лицо вымазал. Мы смеялись, а он: «Дураки вы, ничего не понимаете».
– И им не стыдно было?
– Нисколько! А мы не переоделись. Не подумали даже…
– И вы так хорошо смотрелись?
– Не знаю – себя не видела. А как глянула на Изу, сразу всё поняла: в ботиночках… платок старушечий чёрный с кистями с головы сполз… стоит кудрявая, красивая и руки в карманах. Совсем не похожа на голодную и нищую!
– А я на тебя любовалась, на городскую…
Мама улыбнулась:
– Жена директора школы – умная и добрая женщина. Образованная, она всё понимает. Если бы не она, вам никто ничего бы не подал.
На следующий день каждый урок начинался с вопросов:
– Кто ходил на могилки? У кого дома красили яйца? Кто праздновал пасху?
Все невозмутимо молчали. Никто не поднимался и не признавался – глядели на учителя честнейшими глазами. Я в страхе косилась на детей и встречала невозмутимые лица. Во мне всё замирало, что учитель скажет: «А вот Тоня Шнайдер на кладбище была! Выйди к доске и обо всём расскажи!»
К счастью, никто ко мне не обратился…
Вероотступничество
Иконы в славянских домах висели почти у всех, но дети ни за что бы не признались, что крестятся и верят в Бога. В немецких семьях икон не было, но божественные книги, если они были, доставались украдкой и прятались далеко.
Атеистическое воспитание, особенно в старших классах, было целенаправленным, и постепенно зарождалась червоточина недоверия ко всему, что было связано с Богом.
– Бога и святых нет, не было и быть не может! – учитель говорил убеждённо – голосом, не терпящим возражений.
– А черти? Домовые? Русалки? Кикиморы? – дотошно допытывался Шура Логинов.
– Нет! Никого и ничего нет!
– А как же приметы?
– И примет нет! Всё это выдумки!
Хотелось каким-то образом проверить слова учителя, но – как?
Вечерами, готовые ко сну, мы обычно произносили «Отче наш» и ложились спать. Молитву Иза уже сотворила, и няня заботливо укрывала её. Очередь была за мной, но я заартачилась. Няня вышла из горницы, Иза попыталась меня усовестить:
– Почему огорчаешь бабушку?
– Бога нет, бабушка придумывает. Ей голову задурманили…
– Как это – нет Бога? Кто тебе сказал?
– Учитель… на уроке.
Вошла няня.
– А Тоня говорит, что Бога нет!
– И кто тебе это сказал? – сурово нахмурилась старушка.
– Учитель в школе.
– Учитель говорит неправду.
– Учитель грамотный, и он всё знает. Народ в церквах одурманивают. Бога и всевозможных святых не существует – их никто не видел. Делают чучела, набивают их опилками, приделывают головы, покрывают воском, кладут в гробы и говорят, что это святые.