Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней

Андрей, недоуменно пожав плечами, надел пальто. Право, во всем этом была какая-то дьявольская хитрость! Пальто, купленное у константинопольского старьевщика, оказалось ему почти впору. Оно только немного жало в плечах. Андрей ухватился за это.

— Вы теперь видите, что оно не мое? Оно слишком узко для меня.

— Напротив, я нахожу, что оно очень хорошо сидит на вас. Что касается таких мелочей, то ведь оно, наверное, не сшито на заказ, а куплено готовым. Неправда ли?

— Это не мое пальто.

— Ну а этот бумажник, он тоже не ваш?

— Нет, не мой. Мой бумажник черный… Его у меня отобрали при аресте.

— Вы не находчивы, господин Цислас. Как у вас, у человека, имевшего несколько паспортов, не было двух или даже трех бумажников? При вашей нелюбви узнавать свои вещи, я боюсь, что вы, пожалуй, откажетесь и от своего собственного лица. Как вы думаете, вы способны узнать свое лицо?

— Я не понимаю ваших шуток. Я сейчас совсем не в шутливом настроении.

— О, поверьте, мне тоже не до шуток. Итак, вы узнаёте себя?

И, говоря это, следователь показал Андрею карточку, вырезанную из литовского паспорта.

— Да, это моя фотография. Но я не понимаю, как она очутилась у вас. Может быть, я ее потерял где-нибудь. (Андрей ведь не знал, что эту карточку взяла у него Жанна, когда они встретились в Люксембургском саду. Он и вправду подумал, что обронил ее тогда.)

— Да, на этот раз вы правы, вы действительно потеряли ее, потеряли при обстоятельствах, о которых я уже вам рассказал. Ваша фотография лежала там, где ей и надлежало лежать, то есть в вашем бумажнике. Я рад, что вы перестаете отвечать на все мои вопросы одним бесцельным отрицанием. Кроме этого, в бумажнике найдено письмо, ваше же письмо к одной особе. По смыслу письма ясно, что эта особа принимала самое близкое участие в вашем преступлении. Знакома ли вам эта записка?

— Да.

— Кому же вы ее писали?

Наступила длительная пауза. Следователь понял, что допрашиваемый колеблется. Он терпеливо выжидал. Он скучал, ожидая ответа. Его мысли по-прежнему кружились около курившейся медленно сигары. Почему дым, идущий от нее, так прекрасен, синий легкий дым, а тот, что выходит из ноздрей господина Эли Рено уже другой — серый, безобразный, похожий на старую вату? Это как жизнь. Пока ее не вдыхаешь, она кажется таинственной и нежной. А потом? А потом служба, бумаги, дела, скучный допрос этого глупого убийцы, который даже не умеет как следует врать. Может быть, господин Эли Рено и напишет когда-нибудь книгу, но это не будет психологическим романом в стиле Стендаля. Нет, он теперь хотел бы написать собрание глубоко пессимистических медитаций, новый вариант бессмертного Экклезиаста.

Андрей все еще молчал. Он колебался. Он был даже близок к тому, чтобы назвать Жанну. Ведь теперь он соображал, что следователь с ним не шутит, что целый ворох улик, кем-то подстроенных или же случайно сошедшихся, свидетельствует против него. Отпираться, молчать — это значит косвенно подтверждать свою вину. Если он скажет, что провел ту ночь с Жанной в отеле на улице Одесса, это будет веским ответом. Это уничтожит все улики. И он готов был уже выговорить ее имя. Но в ту же секунду он подумал: нет, это не поможет. Это только погубит ее. Он все время говорит о сообщнице. Он обвинит и ее в убийстве. Раз он не верит мне, почему же он поверит ей? А подтвердить правильность наших слов никто не может. На лестнице было темно. Хозяйка ничего не видела. Бумаг там не спрашивали. Мало ли пар приходит в такой отель за ночь? Все это бессмысленно. Он запутает Жанну. Он предаст любовь. Как будет грязно усмехаться этот вежливый человек, допрашивая его о ночи в отеле. И, представив себе все это, Андрей твердо ответил:

— Нет, этого я вам сказать не могу.

— Вы не хотите признаться? Мне жаль вас, молодой человек. Мне искренно жаль вас. Подумайте. Если вы будете со мной откровенны, дело кончится несколькими годами. Вы еще молоды. Вы искупите ваши заблуждения. Вы будете жить. А в случае упорства… Не скрою: тогда вам грозит гильотина.

Андрей вздрогнул. Он сразу вспомнил дорогу, тяжелый сон, железную руку и щемящую боль в шее. Ему стало страшно. Прежде он никогда не боялся смерти. Даже в ту ночь, когда ждал в казацком сарае расстрела. Тогда перед ним были люди. Здесь же на него надвигалась какая-то страшная, непонятная машина. Ни арестовавший его штатский, ни жандарм, ни этот изысканный следователь не чувствовали к нему никакой ненависти. Все они были только исполнителями чьей-то воли. А с машиной нельзя разговаривать. Ее невозможно остановить. Она делает свое дело. И от этого Андрею было так страшно. Его глаза остановились, они как-то сразу выцвели.

Господину Эли Рено передалось состояние допрашиваемого. Тогда он почувствовал отвращение. Прирезать спокойно человека и потом задрожать при одном слове «гильотина»! Повелительно он сказал:

— Говорите же! Довольно кривляться!

— Я вам могу сказать только одно: я невиновен.

Может быть, если господин Эли Рено не был бы так убежден в том, что знает жизнь наизусть, эти слова бы тронули его. Есть интонации, недоступные даже самому гениальному актеру. В этих словах было что-то способное озадачить самого пыльного следователя российского захолустья. Но господин Эли Рено знал все слова на свете. Они не интересовали его. Может быть, если б он взглянул на Андрея, детское недоумение его глаз сказало бы ему больше, чем кипы показаний. Но господин Эли Рено презирал человеческие глаза. Он предпочитал им розовый огонек сигары, похожий на клубнику. Он не глядел на Андрея. Сухо сказал он:

— Мне некогда. Если вы не станете тотчас же отвечать на мои вопросы, я вас отошлю назад. В последний раз я предлагаю вам раскрыть мне все.

Они снова замолкли. Господин Эли Рено видел, как сгорает его сигара, обсыпая стол белым пеплом. Он видел, как у него на глазах гибнет человек. И, видя это, он зевал. Ведь все это он знал заранее.

Андрей же решился. Он не хотел говорить. Он все же сказал это.

— Хорошо, я вам открою нечто, что сразу покажет вам мою непричастность к этому убийству. Я коммунист. А грабежами мы, как это известно и вам, не занимаемся.

Следователь даже улыбнулся. Нет, это было чересчур наивным! За кого его принимает убийца?

— Я не понимаю, что вы хотите этим сказать? Какое мне дело до ваших политических убеждений? Я думаю, что убийцы могут быть и роялистами и коммунистами, оставаясь все же убийцами и похитителями бриллиантов. Я решительно предлагаю вам бросить эту комедию.

— Я говорю вам не о моих убеждениях. Я занимался здесь нелегальной работой.

— Какой? С кем? Под чьим руководством?

— Вы сами понимаете, что на эти вопросы я не могу вам ответить.

— Но тогда чем же ваше новое показание отличается от вашего первого заявления, что вы якобы честный латвийский коммерсант? Вы меня даже удивляете. Вы крупный зверь. Я как будто достойный вас ловец. И вот, выполнив так талантливо преступление, вы теперь прибегаете к уловкам, подобающим только начинающему свою карьеру карманнику. Больше вы ничего не имеете добавить?

— Я вам объясню главное. Я вам скажу, откуда у меня эти восемьсот тысяч.

— Вот это другое дело. Я слушаю вас.

Следователь взял карандашик и наклонил слегка голову, подчеркивая этим свое внимание. Андрей на минуту запнулся. Назвать ли Жюля Лебо? Правда, этим он нарушает обещание. Но великому писателю слова Андрея не могут никак повредить. Его никто не посмеет тронуть. Жюль Лебо не хотел, чтобы это узнали. Он боялся, что его поступок примут за позу эстета. Но разве человеческая жизнь не важнее такого соображения?

— Я получил эти деньги от писателя Жюля Лебо. Я получил их на коммунистическую пропаганду.