Жизнь и искушение отца Мюзика

— У тебя есть для меня новости?

— Новости? Я принес тебе поклоны от твоей невестки с улицы Фобур-Сент-Оноре и от твоего сына Габриэля из гостиницы «Астория».

— Пожалуйста, прошу тебя, не шути со мной, Фред. Когда мы были молодыми, то не очень любили друг друга, это так, но, надеюсь, все забыто. Я сейчас в отчаянном положении. Ты не можешь даже представить себе, что значит сидеть здесь взаперти, не знаешь, что мне приходится выносить. Ты видел скульптуру на той стороне реки? Взгляни на нее. Она поможет тебе понять. Так что, прошу тебя, скажи мне, какие новости из Парижа. Правительство уже подключилось? Консул здесь? Эти русские адвокаты, которых мне предложили, хуже, чем бесполезны. Они, наверное, работают на моих врагов. Они давно должны были вытащить меня отсюда. Потрогай мои щеки — смотри, они мокрые от слез, ты видишь? Только потрогай. А что делает все это время мой сын? Он забыл про меня? Он не был здесь два дня, целых два дня! Ради Христа, Фред, перестань тянуть время, какие новости ты привез?

Его голос от шепота поднялся до сдавленного крика. Вдруг металлическая оконная решетка на двери камеры с грохотом отворилась, и в ней появилось лицо охранника, молодое лицо, залитое румянцем юности, лицо, еще не знавшее бритвы. Парень грозно взглянул на них: у него были «восхитительно ясные глаза, славянские голубые глаза». В этом месте описание Тумбли сделалось лирическим.

Аристид так возвысил голос, что его посетитель вздрогнул от неожиданности. Оба по-прежнему стояли на коленях, и Аристид вопил в нос Тумбли:

— Да, отец, я очень хорошо себя веду. На меня совсем нет жалоб. Как можно? Тюремный персонал оказывает мне всяческие любезности. — Одновременно он мигал и конвульсивно подергивал головой, чтобы обратить внимание Тумбли на присутствие охранника.

(«Скажу тебе, Эдмон, — сообщил по секрету Тумбли, — что его дыхание мерзко смердило. Сточная канава! Все, что я мог сделать, чтобы оградить себя, это отвернуться и выказать ему мое отвращение».)

Металлическая решетка с грохотом захлопнулась.

— У меня нет других новостей, кроме Благой вести, Евангелия. Я проехал весь этот путь, чтобы принести тебе духовное утешение, молиться с тобой, помочь тебе найти силы, в которых ты нуждаешься, чтобы пережить время испытаний.

Аристид поднял беспокойные глаза к потолку.

— О Фред, — прохрипел он, — я сойду с ума! — И в ярости повернулся к Тумбли. — Ты дьявол! Ты пришел сюда не для того, чтобы помочь мне, но чтобы мучить меня!

Он схватил крест Тумбли, сорвал с его шеи, разломал цепочку и швырнул все на пол. Потом Аристид стал смеяться: он хлопал в ладоши и хохотал во все горло. Слезы текли по его лицу. Он бил себя кулаком в грудь, рвал на себе волосы, он смеялся и смеялся.

Тумбли поднял крест и поцеловал его. Справившись наконец со своими больными суставами, он встал и направился к двери.

— Я ухожу, — сказал он и постучал в решетку, вызывая охранника. — Отдохни день-два и успокойся. Помни, самый великий грех — отчаяние. А я тем временем буду молиться за тебя, обещаю.

В ответ он услышал еще более безумный смех.

— Я оставил его немного подергаться, а потом, Эдмон, отправлюсь к нему снова, — с удовольствием рассказывал Тумбли. — Я прихватил его за волоски на лобке, и это истинный факт, как говорят мои студенты. — Тумбли позвонил мне сразу после своего визита в тюрьму и, конечно, за мой счет. — Хотел тебя немедленно проинформировать.

— Ушам своим не верю! «Волоски на лобке»? Ты кто — Фред Тумбли, посвященный в духовный сан в истинной Церкви, смиренный слуга милосердного Спасителя, обладатель Силы и Славы, или ты оборотень, слуга Сатаны? Может ли быть, что отец Фред Тумбли торжествует, потому что держит за яйца нашего старого друга и может, если захочет, сдавить их? Это и есть Сила? Тогда в чем заключается Слава?

— Это всего лишь фигура речи, — раздражаясь, ответил Тумбли. — Слова. Воздух.

— Как и Нагорная проповедь?

— Дай мне сказать, Эдмон! Христа интересуют не наши слова, а то, что мы пишем в наших сердцах.

— Эквивокация [196] , Фред?

— Да, и это веками спасало многих из нас во времена тяжких испытаний.

— Совершенно верно. Но эквивокация — это привилегия обвиняемого, а не его судей.

Тумбли даже не пытался скрыть раздражение.

— Мы оба знаем, что Попеску жулик. Ты предпочитаешь смотреть на это сквозь пальцы, но ты это знаешь. Ладно, я первый готов оставить кесарю преступления, совершенные против него, но в делах, касающихся Христа, я адвокат Христа. Этот до сих пор неизвестный шекспировский текст принадлежит Бил-Холлу. Попеску присвоил его, и нельзя допустить, чтобы он нагрел на нем руки. Вот главная установка.

196

Эквивокация — сознательная логическая ошибка, когда одно и то же слово или выражение употребляется в разных значениях, при этом делается вид, что в него вкладывается один и тот же смысл; в частности, используется для ухода от прямого ответа.

Не было ни малейшего смысла что-то доказывать ему.

— Ты видел скульптуру на той стороне реки?

— Какую скульптуру?

— Ту, о которой говорил Аристид, когда просил, чтобы ты взглянул на нее.

— А, эта, — неприязненно произнес Тумбли. — Вообще-то видел. Это довольно невнятная дребедень, сотворенная, как и следовало ожидать, неким евреем, психом, который провел какое-то время в сталинских лагерях. Шумский? Шимпский? Нет, Шемякин. Скульптура представляет собой тюремное окно, забранное решеткой, и ты смотришь в это окно на Кресты с того берега реки. Да, и там еще по обе стороны зарешеченного окна по сфинксу, они как бы смотрят друг на друга. И половина лица каждого сфинкса, обращенная к Крестам, это череп. Вот что я там увидел, да еще мемориальные доски, с цитатами из Сахарова, Ахматовой и других о демократии, терпимости и мире. Пустая болтовня о темных силах и смерти.

— Наверное, скульптура не твой конек, — предположил я саркастически. — Аристиду она что-то говорила. Думаю, он вспоминал ее, разговаривая с тобой. Наверное, мы на Западе действительно получили свободу по воле случая.

— Дай мне сказать. Я хорошо разбираюсь в искусстве, если вижу его. Мой гид сказал, что тот парень живет сейчас в Нью-Йорке. Где ему самое место. Еще одна история еврейского счастья.

Какой смысл с ним говорить?

— Что ты собираешься делать дальше?

Мой вопрос Тумбли счел полной капитуляцией. Вспомните, ведь я единственный, кто ему был нужен, не бедняга Аристид — тот был просто орудием.

— Я собираюсь предложить ему выбор. Или он прикажет своей невестке, чтобы она дала мне экземпляр купчей на книгу Шекспира и фотокопию данной книги, и в этом случае я свяжусь с Ватиканом, чтобы начать переговоры в его поддержку, возможно, подам прошение самому Его Святейшеству. Или же я проинформирую русские власти, что Попеску совершил похожее нарушение закона в Соединенном Королевстве и кто знает сколько таких же преступлений где-нибудь в других местах.

— Но ты не имеешь никакого влияния в Ватикане? — спросил я, изумленный его бесстыдством.

— Правильно. Никакого. Но Попеску не знает об этом. Он ухватится за соломинку.

— У тебя что, совсем нет совести? Неужели ты даже произнесешь имя Его Святейшества, чтобы подкрепить свою ложь? Аристид in extremis [197] , парень. Неужели ты присядешь над ним на корточки и насрешь ему на голову?

— Избавь меня от моральных оценок, ТИ. Не говоря уж о неаппетитных метафорах. Речь идет о возвращении Церкви католического достояния. Надо сначала сделать это, а уж потом можно будет позволить себе агрессивные дискуссии о том, кто прав.

197

В крайности (лат.).