Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца

Но теперь никого из них уже не было. Ворота тына открыл хорошо знакомый Марфе Елизаровне коренастый, крепкий мужичок в длиннополом кафтане, с рыжей бородой во всю грудь.

Это был небольшой по чину, но очень нужный в деле ухода за слонами человек, слоновый дядька Евлан Гуляев, который лучше всяких персидских мастеров изучил дело ухода за слонами.

— Здравствуй, Евлан Онуфриевич! — приветствовала его Марфа Елизаровна.

— Здравствовать и вам, Марфа Елизаровна, — отвечал тот. — Давно у нас не были.

— Как вы тут живете? Как слоны?

— Вашими молитвами. Слоны ноне знатно перезимовали. Почитай, что вовсе не недужились.

— А сморчки как, были по весне?

— Сморчков в сем годе была большая сила. Да и сморчок какой славный, жирный, крепкий, духовитый, черный, одно слово — икряной сморчок.

— Вот привела к тебе своих гостей, — говорила Марфа Елизаровна, показывая на Васю и Петю. — Очень охотятся посмотреть слонов. Покажи им, бога ради.

— Чего ж, это можно, заходите, — отвечал Евлан, пропуская мальчиков в калитку. — На этот счет многие любопытствуют. Знатная скотинка.

— Кто это у вас трубил вот только что? — спросил Вася.

— А это наш главный слон, Мурза, мыша испугался, вот и поднял шум.

Вася в изумлении посмотрел на Евлана.

— Слон, а боится мыши? Может ли это быть?

— Только мыша и пугаются, а больше ничего, — подтвердил Евлан. — Боятся, что в хобот залезет.

Мальчики громко засмеялись.

— Да ведь слону только чихнуть, так мышь на крышу улетит!

— Да ведь и тебе, если таракан в нос залезет, тоже чихнуть, а небось вскинешься? — отвечал слоновый дядька. — Вот так же и у них.

Слоны стояли в просторных конюшнях, каждый в отдельном стойле с толстыми бревенчатыми засовами и, кроме того, были прикованы цепью за ногу к столбу, врытому в землю.

В сараях было чисто, сухо и довольно светло от застекленных окон, помещавшихся над кормушками.

Животные ели душистое зеленое сено, ловко захватывая большие пучки его хоботом и отправляя в рот. Когда к ним подходили люди, они поворачивались к проходу, внимательно смотрели на них своими маленькими, не по росту, глазками и шевелили верхушками огромных плоских ушей.

— Вот это и есть Мурза, который давеча подавал голос, — сказал Евлан, подводя посетителей к стойлу огромного слона с длинными бивнями.

Слон, едва услышав голос своего дядьки, снова затрубил и затоптался на одном месте, словно танцуя.

— Снова мышонок!

И, схватив вилы, Евлан поспешил в стойло и начал разгребать подстилку под ногами слона, уговаривая его:

— Ну, чего ты, дурачок? Чего ты плачешь, как маленький? Ишь ты, аж трясется весь, бедный.

И он похлопал слона по его огромному боку.

— А почему он ногами так перебирает? — спросил Петя.

— Мыша давить собирается, — пояснил дядька, продолжая трясти подстилку, из которой вскоре действительно выскочила мышь.

Слон ее заметил я затрубил на весь сарай, еще сильнее заработав ногами, похожими на столбы. Переполошились и другие слоны. Они тоже начали трубить и топтать ногами, пока Евлан не убил «страшного зверя» вилами и не выкинул мышонка вон из конюшни.

Никогда так весело не было Васе в Петербурге. А когда Мурза сам купил у сторожа за монетку, которую дал ему Вася, большой пирог с творогом, оба мальчика, присев на солому, покатились со смеху и так долго смеялись над слонами, что рассердившийся, наконец. Мурза длинным хоботом своим стащил шляпу с головы Пети и выбросил ее через открытое окошко наружу.

Это привело юных мореходцев в еще больший восторг. Они с хохотом выскочили из конюшни.

Евлан проводил своих гостей до самых ворот. По дороге он еще успел рассказать детям, сколько пшена сорочинского, сколько муки, сена, сахара, шафрана, кардамона и вина полагалось при персидских зверовщиках каждому слону по реестру от царского двора.

— И вина? — опросили с удивлением Вася и Петя.

— И вина. Виноградного вина по сорок ведер, а водки по шестьдесят ведер на каждого, — сказал Евлан и, усмехнувшись, лукаво добавил: — А водкой единожды не утрафили, и слоновщик тогда писал конторе: «К удовольствию слона водка не удобна, понеже явилась с пригорью и несладка».

Марфа Елизаровна тоже смеялась до слез.

В таком настроении веселья юноши провели весь день, до самого вечера, когда, наевшись досыта оладьев с медом, вышли посидеть на лавочке у домика Марфы Елизаровны, которая, управившись по хозяйству, и сама подсела к ним.

Тихий вечер спустился над столицей, над Невой, как бы застывшей в своем мощном стремлении к морю, над ее островами.

Солнце уже давно опустилось в море, а закат все еще пылал в полнеба, отражаясь своим заревом в зеркальных стеклах дворцов.

Стояла спокойная тишина.

И Вася снова, как в первый раз, видел перед собой тонкую, ослепительно сверкавшую в зареве заката спицу, превыше всего вознесенную в небо.

— Она золотая? — спросил задумчиво Вася.

Марфа Елизаровна, по своей удивительной памяти хорошо знавшая от покойного мужа Егора Егорыча все, что касалось Адмиралтейства и адмиралтейских дел, сказала со вздохом:

— Нет, то медь, золоченая через огонь, но и на то пошло золота, сказывал мне Егор Егорыч, чуть поболе пуда — пять тысяч испанских червонцев. А видите, на шпиле том светится что? Глядите зорчей. То кораблик с распущенными парусами.

— Видим, — ответили разом мальчики. — А что там пониже кораблика?

Пониже есть корона, а еще ниже — яблоко. Это он отсюда маленький, кораблик-то, а в нем высоты полторы сажени, сказывал мне покойный Егор Егорыч. Много было делов... — глубоко вздохнула Марфа Елизаровна, снова вспомнив о муже.— Было у нас кораблей уж порядочно. Царь Петр настроил... Сорок линейных многопушечных да фрегатов да галер триста, а то и поболе. Да... Вот... Лет тринадцать, как муж этот домик отстроил. Об эту пору, сентября десятого, случилось большое наводнение. Вода поднялась без малого на одиннадцать футов и затопила, можно сказать, весь Петербург. Которые жители в одну ночь поседели. А вокруг нас вода была, как на острову.

— А Кронштадт? — спросил Вася.

— От Кронштадта, считай, и следа не осталось, весь ушел под воду. Корабли, которые не были в плавании, посрывало с якорей, причалов, разметало во все стороны, побросало на камни, на мели. Не один фрегат после разобрали на дрова. Как сами-то живы остались — не знаю, — со страхом вспоминала Марфа Елизаровна.

— А потом? — спросил Петя тихо. Марфа Елизаровна помолчала немного.

— А потом флот опять строили. И покойный Егор Егорыч строил и плавал тоже. Хороший был мореходец. Выйдет бывало во дворик и скажет: «Гляди-ка, Марфуша, а кораблик-то ваш светится». И верно: воды ли нам морские угрожали, враг ли по злобе приступал, а кораблик наш светился, аки неопалимая купина. Так и будет светиться всю ночь, особливо если ночи светлые. Люблю я на него смотреть... Помню, — продолжала она, — еще совсем молодыми были покойный муж мой Егор Егорыч и брат мой Леша... Вот так же раз они сидели. А Леша, — теперь он где-то с фрегатом в Средиземном море плавает, — Леша и говорит: «Вот теперь мы смотрим на спицу, а как пройдет лет двадцать, давай тоже посмотрим и вспомним, какие мы были, о чем думали. Вот я, — говорит, — пойду в дальнее плавание и, попомни мои слова, добуду себе морскую славу. Даю, — говорит, — тебе клятву на этом шпиле». И вот я теперь, как посмотрю на шпиль, так и вспоминаю их обоих. Одного уж нет. А другой — где он теперь? Завоевал ли себе морскую славу или сложил свою буйную голову? Смотрю на шпиль, а он молчит, ничего не говорит...